Переселение. Том 1 - Црнянский Милош. Страница 50

Впрочем, к чему рассказывать, как оскандалился в то утро Славонско-Подунайский полк?

Но если принять во внимание, что офицеры все же сумели остановить полк и собрать чуть ли не налетевших на пушки запыхавшихся солдат, если принять во внимание, что офицеры Исаковича вообще показали себя отлично, а солдаты ударяли ногами о землю точно мотыгами, то можно сказать, что все кончилось благополучно. Даже генерал Гваданьи во многом изменил свое мнение, узнав о потерях полка.

Однако Исаковичу было бы легче, если бы его заковали в кандалы. На генеральские окрики он не отвечал. Когда его привели на балкон, он не рассыпался в извинениях. На обеде, в парадном зале, он изрядно подвыпил в компании кирасир, а к вечеру заснул в гостиной генерала.

Крепостные стены, длинная гряда укреплений, земляных валов, колокольня, высокие кровли домов, огромный желтый балкон и сердитое генеральское лицо Исакович видел как в бреду.

Весь этот день, занятый парадом, муштрой, он дрожал от ощущения близости родной земли, хижины, в которой провел с женой последнюю ночь. То, что он живым возвращается туда, куда уже не надеялся вернуться, наполняло его душу волнующим трепетом. Воскресали в памяти каждый уголок, каждая излучина реки, кручи, вспоминались прежние заботы, дела. В мозгу, точно при свете молнии, возникали призрачные лица, милые и дорогие, чужие и мерзкие. И чем ближе он был к родной земле, тем сильнее мучила его тревога за сладостное православие. И еще мысли об ожидающей его могиле жены. Так хотелось избежать того, что ждет его дома, этих криков и причитаний, что хоть не возвращайся. Да и глупо было возвращаться.

Около полуночи Исакович вышел из дома маркиза Гваданьи после прощального банкета, и, как обычно, у него начались колики. Он совсем раскис.

А ненастная ночь, безлюдная площадь, тусклые фонари, мрачные тени стен и укреплений доконали его окончательно. Поскользнувшись на ступеньках, он едва удержался, чтобы не упасть, но от резкого движения боль стала невыносимой.

Подбежавший капитан Антонович поддержал его под руку. Желая сказать ему приятное, капитан напомнил распоряжение генерала заказать на казенный счет в Вене его портрет, как память о войне, и повесить его под портретом Беренклау. На это Исакович, спокойно поглядев на Антоновича, заметил, что увековечения достойны лишь лики святых, а ему это не пристало. Он, как уже говорил, закажет в Вене на свои деньги, если ничего не помешает, лик преподобного деспота Штиляновича. Пусть этот образ останется после его смерти.

На другой день, направляясь из Осека домой, Исакович чувствовал себя таким старым и немощным, что просто жить не хотелось.

Но сбежавшаяся к мосту толпа зевак взирала на него с глубоким почтением, которое вызывает мужественная, героическая старость.

Тяжело сидя на огромном жеребце, сохраняющем полное спокойствие в страшном грохоте барабанов, он впервые после долгой кампании мог наконец небрежно вытянуть свои огромные ножищи. Прислушиваясь к мерному шагу солдат, которые, с разделанными тушами овец на плечах, горланили песни о взятии Белграда, к смеху офицеров, которые гарцевали с саблями наголо, дурачились, переворачивали задом наперед треуголки, скрещивали на седлах ноги, покуривали и перемигивались с молоденькими женщинами в толпе, Вук Исакович, скрывая отчаяние, снова ехал весь в серебре, спокойный, чистый, с ясным, устремленным вдаль взглядом и с неопределенной улыбкой на устах.

Последний раз в жизни он был красив.

Он ехал между стенами, под огромными сводами ворот и по мосту, глядя на широкую реку, окаймленную зеленым ивняком, на высокое небо; сабля в его руке бессильно висела.

И с этим было покончено. Вся усталость последних, бессонных, лихорадочно проведенных в сборах и переходах ночей, казалось, навалилась ему на спину. Влажные запахи топких берегов, верб, низкие, озаренные солнцем облака, густой, как дым, туман с реки теснили грудь и усыпляли. Казалось, все беды остались позади, а перед ним, как и при отъезде, раскрылись необъятные дали. Исакович был спокоен. Он рассчитывал послезавтра еще до темноты добраться до Варадина, где он должен распустить полк, после чего, согласно приказу, явиться в распоряжение барона Энгельсгофена, коменданта Темишвара {24}.

Итак, досточтимый Вук Исакович возвращался с войны весь во власти меланхолии, выражавшейся в упорном старческом молчании, присущем и его отцу, которого он поминал при всех важных случаях в своих речах.

Вуку Исаковичу надоели вечные переселения с места на место и не утихавшее ни в нем, ни в людях, которых он вел, беспокойство. Он понимал, что, если он уйдет в отставку, ему придется опять скитаться с детьми и братом и торговать по городам. А если он останется в армии, его беспрестанно будут перебрасывать с места на место, чтоб он усмирял переселенцев.

Он знал, что отныне и дома его ждут одни неприятности. Спокойный и уверенный в себе, он хорошо представлял себе годы, которые ему еще осталось прожить, возможные события и то, как люди будут себя при этом вести.

Сонный и отяжелевший, уронив голову на грудь, ехал он по бревнам и поперечинам моста в сторону зеленых лугов. И чем светлее и теплей становилось небо, тем хуже он себя чувствовал. Ритмичное покачивание в седле совсем его разморило. Того, что он оставил позади, будто и не было, а смерть жены, близкое свидание с братом и плач малых ребят еще раз затянула густая мгла. Ординарцы, офицеры, солдаты с их криками остались позади, и он ощутил полное одиночество.

Едучи вдоль песчаного берега, он раздумывал о распределении офицеров — кое-кто просил перевести их в другие полки, о чем следовало ходатайствовать перед генералом. Эти мысли совсем его усыпляли.

«Что ж, — подумал он, — достаточно уехать, и все, что оставляешь, забывается, будто ты ничего не оставлял». И он устремил взгляд на далекие горы, из-за которых вновь выкатилось солнце. А когда заиграло серебро его мундира, усталый и опустошенный, он вдруг почувствовал себя легким, будто освобожденным от тела. И ему представилось, будто он не едет на лошади, а, согретый и озаренный солнцем, легко парит в невидимой струе воздуха, бьющей ему в спину.

И Вук Исакович погнал коня рысью — в пустоту.

Потом, словно торопясь сделать это прежде, чем он снова вернется к брату Аранджелу, в свое село, к своим заботам, Вук Исакович еще раз отдался мыслям о России. Он и сейчас был уверен в том, что переселится с детьми и слугами в Россию, и вот теперь спешил поразмыслить на свободе о том, что для него, обремененного семьей, это единственный способ спастись от всего того безмерно убогого, низкого и горького, что ждало его в ближайшие годы дома. Уехать, увести с собой своих людей и зажить где-нибудь легко и приятно! Это казалось Вуку Исаковичу таким осуществимым! Должно же где-то быть что-то светлое, большое, — вот и надо туда уехать.

Россия представлялась ему каким-то неземным царством. Он слыхал, будто некоторые из переселенцев разбогатели там и вышли в люди. Будто они тотчас получили повышение в чине. Да и живут и воюют там как большие господа. Будто церкви там чудесные и сладостное православие. А здесь его ждет безысходное горе и нищета, вселяющие в душу безумное отчаяние. Здесь его ждет беспросветная пустота и ничтожество, которые он наконец увидел так ясно глазами стареющего человека.

Что видел он в своей прошлой жизни светлого, думал Исакович. Лишь чистые звезды, серебристые лесные дорожки да зеленые травы, над которыми спускался с гор, сейчас уже таких близких, апрельский туман. Испытал он это в первые дни брака с Дафиной, к детям и могиле которой он сейчас едет. А в будущем его ждала лишь необъятная, снегом занесенная Россия, куда он собирался переселиться, где, думалось ему, он заживет легче, отдохнет и успокоится.

Суетна и бренна была его прошедшая жизнь. Ни он, ни его товарищи ничего не добились и на этой войне, а переселения с места на место все продолжаются. Однако где-то в глубине души он чувствовал, что так, попусту, его жизнь пройти не может, ему чудился голос, обещавший что-то необыкновенное в конце.