Переселение. Том 1 - Црнянский Милош. Страница 59

А когда сербам, к удивлению гусар и кирасир, выдали двойной паек хлеба и выкатили пять бочонков вина, во дворе казармы поднялся такой крик, что уж не слышно было даже колокольного звона.

Вскоре в одном из углов двора, на солнцепеке, запрыгали, завертелись волчками несколько солдат в красных гунях. А спустя несколько минут в коло вступили, взявшись за руки, и все прочие. Казалось, этих людей ничто не может огорчить. А в другом углу двора, усевшись на камень и закутавшись в свой красный гунь, молодой солдат-серб с русыми как солома волосами играл на пастушеской свирели; потом, сунув ее за пазуху, он заорал во все горло:

II

Беда настигла их той весной в Темишваре нежданно-негаданно…

В ту пору в австрийской армии служило несколько Исаковичей, но обер-кригскомиссар Гарсули взъелся только на четверых, которые получили отставку и готовились переселиться в Россию. И тем предрешил их дальнейшую участь.

И все-таки оказалась она для четырех братьев далеко не одинаковой. Для канцелярии Гарсули все четверо были равны, были одной семьей, братьями, четырьмя бунтовщиками. Однако их возраст, прошлое, жены, имущественное положение, характер, а главным образом стремления и надежды — все это привело к тому, что их судьбы сложились по-разному.

В ту весну они этого еще не знали и, как некогда в Сербии, просыпаясь по утрам в Темишваре, все еще чувствовали себя дружной семьей. Они думали, что всегда будут жить в одном городе, и ужасались при одной мысли, что их могут разослать по разным полкам. Они хотели быть вместе — ради этого они все и переехали к Трифуну Исаковичу в Хртковицы.

Беда настигла их той весной в Темишваре нежданно-негаданно.

А весна в том 1752 году была в Темишваре дружная, без частых и обычных для этого края поздних заморозков, которые губили либо цвет, либо завязь на фруктовых деревьях.

Мало того, сразу так потеплело, что прежде времени зацвели акации, зацвели буйно, неистово, точно распалившиеся от ракии на свадебном пиру молодожены. Темишвар славился в те времена и своими крупными синими фиалками, особенно много их росло на кладбищах. А за кладбищами, которые занимали большую площадь, расстилалась бесконечная равнина, поросшая зеленой травой.

По утрам опоясывавшие город укрепления в форме звезд утопали в полумраке, но солнце рано освещало маковки церквей. Его лучи, как всполохи пожара, скользили по крышам барочных дворцов и домов, только на центральных улицах города дома долго еще оставались в полумраке и с занавешенными окнами. В то время, когда в казармах уже звучали сигналы труб, возле комендатуры еще стояла тишина.

Тут на большой площади, носившей имя какого-то венгерского витязя и украшенной каменным изваянием святой троицы, с раннего утра взад и вперед шагали, как деревянные солдатики, часовые барона фон Энгельсгофена. Они маршировали парадным шагом графа Мерси — одни налево, другие направо, а когда сталкивались нос к носу, брали «на караул», потом сами себе вполголоса командовали «Kehrt euch!» [13] и возвращались тем же путем, откуда пришли. И все начиналось сызнова. А раскаленное, как ядро, солнце рдело и сверкало над ними.

Юрат и Петр Исаковичи после прибытия в Темишвар в ожидании дальнейших распоряжений остановились в трактире «Золотой олень» напротив монастыря братьев пиаристов. Трактир был до отказа забит офицерскими семьями и актрисами местного театра. С фасада он благодаря своим высоким окнам в стиле барокко походил на венский дворец, а сзади — на турецкий караван-сарай.

Деревянная галерея, опоясывавшая второй этаж, была уставлена вазонами в форме плетеных корзин со множеством цветов. Посреди двора был колодезь, весь увитый вьюнками. Старший Исакович, Трифун, самый бедный из братьев, поселился со своими домашними в Махале. Павел жил в доме с садом за городскими стенами, в пригороде, носившем название Йозефштадт. Там он держал несколько дорогих кобыл: он любил приезжать в город в собственном фаэтоне.

Павел, как известно, сидел в тюрьме, а его братья — хотя они по книгам профоса тоже числились под арестом — оставались на свободе. Энгельсгофену и в голову не приходило разлучать их с женами.

Петр, изрядно отставший от братьев в чинах, но зато самый среди них богатый, был женат на дочери сенатора — Варваре, урожденной Стритцеской. Они занимали в «Золотом олене» самый роскошный номер. В то утро, с которого продолжается наш рассказ об Исаковичах, они проснулись первыми.

Варвара накануне узнала у Энгельсгофена, что Павла утром повезут из Темишвара по дороге в Градишку.

Варвара была очаровательная и веселая женщина двадцати двух лет от роду. У нее были золотисто-рыжие волосы и глаза, казавшиеся то голубыми, то светло-зелеными. Девушкой она околдовывала офицеров петроварадинского гарнизона, а теперь на глазах у красавца мужа и посторонних людей выказывала какую-то необъяснимую симпатию к Павлу, не видя в том ничего предосудительного. То была какая-то странная жалость, некая сердечная склонность.

В семействе Исаковичей все об этом знали и посмеивались. А муж Варвары время от времени шутливо заявлял, что прогонит ее к отцу, сенатору, в Нови-Сад. Но на самом деле Петр Исакович никогда не сомневался в своей жене.

И вот теперь она узнала, что Павла повезут в Осек на суд, узнала даже, через какие ворота и в котором часу. Петр тотчас же изъявил желание встретить брата у первого форпоста. Охотно согласились поехать с ними и Юрат со своей женой Анной. Только Трифун, которого во время сумятицы на плацу сильно ударили по голове, отказался проводить Павла. В сущности, на этом настояла его жена, натерпевшаяся страха, когда Трифуна привезли с окровавленной головой: ведь у них было шестеро детей, и младшего она еще не отняла от груди.

Варвара проснулась в то утро первой и стала будить мужа. Петр лежал на спине, с закрытыми глазами, сплетя пальцы над дугообразными бровями; он был красив и свеж, как греческий эфеб, и, чуть выпятив губы, дышал тихо и ровно.

Варвара зажгла свечи в большом, стоявшем рядом с кроватью канделябре, потом, сидя на постели в длинной шелковой рубашке, долго смотрела на мужа. Пора было его будить.

Однако свет, бивший в глаза, разбудил Петра и без ее помощи, он зашевелился. А услышав свое имя, вздрогнул, перевернулся на живот и уже готов был опять заснуть. Но когда жена окликнула его, он открыл глаза, тут же закрыл их и наконец, щурясь, сердито спросил:

— Что тебе?

Жена сидела, обхватив руками колени, опустив на них голову, и, улыбаясь, смотрела на него из-под длинных темных ресниц: сейчас ее большие глаза были зеленые, ясные и живые. И ему показалось, что лицо Варвары напоминает лицо улыбающейся во сне статуи.

— Петр! Ну же! Пора! Надо вставать. Ты ведь знаешь, скоро повезут Павла! — проговорила она голосом капризного ребенка.

А муж между тем все щурился и зевал. И тогда Варвара принялась стаскивать с него рубаху.

Она встала первой — высокая, стройная, с длинными красивыми ногами и тонкой талией. Вытащив из-под кровати большой медный таз, она сняла рубашку и начала мыться. Увидя, что муж снова засыпает, она хохоча стала колотить его подушкой. Груди ее при этом покачивались.

Петр окончательно проснулся, встал, босиком в длинной рубахе подошел к окну и отворил его. Под окном щебетали ласточки, щебетали они и над окном, где свили себе гнездо.

— Ласточки! — воскликнул молодой офицер. — Так вот откуда у меня это пятно на треуголке!

У него была привычка для проветривания вывешивать на ночь за окно мундир, штаны и треуголку.

Тем временем жена его помылась, и у таза присел сам Петр, чтобы вымыть ноги.

Комната, где жили Варвара и лейтенант первого класса Петр Исакович, была увешана гобеленами, изображавшими нагих ангелов и различные сцены охоты. И если бы его жена, еще не успевшая одеться, подошла бы и стала рядом с этими ангелами, то она вполне могла бы соперничать с ними красотой своего обнаженного тела.