Переселение. Том 1 - Црнянский Милош. Страница 68

В то утро злополучный Трифун подошел к воротам, чтобы попрощаться с детьми. Целуя их и гладя по головенкам, он говорил, что поедет на другой повозке.

Дети обнимали его, смеялись, и мысли не допуская, что отец их обманывает. А когда повозка тронулась, Трифун вернулся на свой водоем, чтобы дождаться там жены, которая должна была ехать в другой повозке. Здесь, среди цветов, словно на сторожевой вышке, откуда была видна вся Махала, обычно стояли стулья и столики с кофейниками, чашками и трубками. Но в то утро, с какого мы продолжаем нашу историю, там стоял только столик эбенового дерева, черный с белым перламутром, и два трехногих табурета. Все в доме было готово к переселению.

Здесь Трифун и ждал в тот день жену, ждал, подавленный и точно побитый, похожий на мертвеца. Он смотрел на лежавшую в двухстах шагах от него Махалу и отчетливо видел инженера, сборщика податей в синем сюртуке и гусар, которые расталкивали толпу. Из какой-то лачуги выбегали голые и босые дети, точно пчелы вылетали из улья.

Перестройка Махалы шла туго, дома тут были либо беспорядочно разбросаны под акациями, либо сбиты в кучу, либо прятались, как грибы в лесу. Трифун подумал, что так здесь будет и после его отъезда, и когда вообще не станет Исаковичей. Длинная вереница телег выезжала из Махалы в сторону Беги, и Трифун знал, что вечером он издалека увидит, как они, груженные песком и гравием, поползут обратно, словно огромная гусеница.

То, что приходилось запрягать лошадей и таскать песок да камень, доводило несчастных жителей Махалы до безумия. Темишварский приказ безропотно выполняли только многодетные. И бедняга Трифун не имел больше права ни во что вмешиваться при всем своем желании. Юрат говорил ему:

— Не имеешь права, старик! Не имеешь права, de jure [19]!

Но Трифун, хотя и числился уже под началом командира пехотного полка в Броде, барона фон Януса, до самого отъезда протестовал в Темишваре против великих обид, которые чинят его ветеранам, воевавшим за Марию Терезию. Ведь статусу камеральному ветераны не подвластны, а поскольку, согласно статусу военному, они отпущены из армии, то все их права до переселения в Россию остаются за ними.

Трифун заклинал махалчан не терять надежды. И уверял, что переселение в Россию — вовсе не офицерские бредни, оно сулит спасение от бед, избавление от нищеты, насилия, унижений и мук. Поэтому пусть они Исаковичей не поносят! Это ведь не выдумки Исаковичей, а, как уже объяснял солдатам Юрат, «референдум»! Принятый общим голосованием, правомочный референдум всего Поморья и Потисья! Трифун говорил, что надо только продержаться еще немного. Австрия — старая ведьма, но это ее последние судорожные потуги. В России уже находится список генерала Шевича. Темишвар не имеет права запретить им переселиться. Его брат Павел уже в пути. Только не следует болтать об этом, надо помалкивать и ждать.

В большинстве своем махалчане были на стороне Трифуна, они хорошо понимали, куда метил Гарсули, когда приказал им таскать песок с Беги и сносить дома, если те не стоят по шнурку инженера. Кавалеристы Трифуна, даже самые бедные, во время войн повидали немало. Они знали, что в мире царит не патрон Исаковичей святой Мрат, а ложь, обман, злодейство, соблазн и клевета. Эти простодушные ветераны вовсе не были так уж глупы и смекали, куда гнет Темишвар. Они прекрасно понимали, что означала конфискация оружия и почему в их лачугах искали порох и свинец. Темишвар задумал, отняв у них ружья, замучить их трудовыми повинностями, задушить податями и таким путем заставить отказаться от переселения в Россию. Хотят превратить их в крепостных, или — как они выговаривали на свой лад — в паоров! Неученые и неграмотные, но смышленые и упрямые махалчане по ночам, в темных углах, из уст в уста передавали вести, как передают из дома в дом уголек.

Они знали, чего хотят темишварские господа!

Фельдмаршал-лейтенант барон фон Энгельсгофен, который для сербов был что отец родной, называл это: уломать! Mürbe machen! [20]

А Гарсули цинично говорил: greifen [21] за глотку!

Трифун постарел за эти дни лет на десять. Стройный, высокий, почти такого же роста, как Павел, но не такой красивый и холеный, майор Исакович стал теперь сухим, жилистым и, когда садился, напоминал вросшую в землю узловатую корягу старого дуба. Не хватало только, чтоб с нее кричали совы.

Его усатое костистое лицо со впалыми щеками, высоким лбом, тяжелыми челюстями и большим носом, которое, да простит меня бог, всего лишь десять лет тому назад напоминало Кумрии, дочери одеяльщика, лик архангела Михаила, сейчас подурнело. И, как это часто бывает у старых кавалеристов, смахивало теперь на лошадиную морду.

Его кудри, которые прежде были, как и у Павла, цвета старого золота, ныне порыжели, поседели, стали жесткими. Такой же щеткой торчали и усы, к которым — это было всякому ясно — давно уже не прикасалась рука парикмахера. Большие серые глаза, отливавшие светлым серебром, поблекли. И становились все более водянистыми, наполнялись той водой, что в конце концов затопляет без возврата весь мир.

Трифун курил почти не переставая.

В нем уже не осталось ничего привлекательного — ни улыбки, ни ярких губ, ни белых зубов, даже его гусарский доломан и треуголка были ветхие и потрепанные.

Порыжели и алые гусарские чикчиры. А желтые сапоги стали совсем обшарпанные.

Женщины в Темишваре, даже служанки, больше не смотрели вслед этому офицеру.

Как и его брат Юрат, он прославился во время последней войны тем, что взял в плен несколько неприятельских офицеров, однако в окружении графа Гайсрука об этом давно забыли. А после того как Трифуна с его людьми привели в Темишвар, посадили на гауптвахту, таскали и мучили, в штабе корпуса его имя уже не упоминалось.

Трифун, как и Павел, был страстный игрок, и в последнее время много проигрывал в фараон. Понурый и угрюмый, возвращался он домой после карточной игры. И дочь одеяльщика Гроздина не могла ему этого простить. Однако не только бедность заставила Трифуна поселиться с женой и детьми среди болот, у околицы Махалы. Существовала и какая-то духовная общность, связывавшая Исаковичей, несмотря на сословное различие, как с махалчанами, так и с последовавшей за ними в Потисье беднотой. И братья хранили эту духовную связь, как завет Вука Исаковича, иначе говоря, господина Волкана, командира Славонско-Подунайского полка. Намерение переселиться в Россию они тоже «унаследовали» от Вука. В тот год после войны с турками из Вены в Срем впервые прибыл русский посол в Австрии Возницын {32} и, объезжая монастыри, посетил также их Шишатово. В то время Исаковичи жили как бы двумя жизнями: собственной и жизнью своих отбывших службу солдат. С доброй половиной Махалы они состояли в родстве, а с остальными — в кумовстве. Поэтому, где бы Исаковичи ни находились, они ежедневно час или два мысленно пребывали в Махале или в Хртковицах.

Детей в лачугах тут крестили именами, которые были в роду Исаковичей. И все они назывались Вук, Трифун, Павел, Петр или Юрат. Майор Юрат Исакович обычно говорил:

— Куда ни глянь — Юрат! Будто я их всех делал!

Тщетно Исаковичи время от времени пытались порвать эти связи. Люди, переселившиеся сюда с ними из Сербии, шли за Исаковичами, как идет стадо за своим вожаком с колокольцем. А прежние подчиненные приезжали к ним в гости, чтобы рассказать о своей жизни и своих бедах. Приезжали в Руму, приезжали в Варадин, а теперь стали приезжать и в Темишвар.