Год трёх царей (СИ) - Касаткин Олег Николаевич. Страница 4
Перрон Николаевского вокзала, шеренга семеновцев, и за ними вторая — в синих жандармских шинелях, встречающие сановники во главе Гресером и Лутковским и духовенство… А дальше — уже готовая встретить императора и проводить его в последний путь процессия — впереди которой — Министр императорского двора Воронцов — Дашков.
В особый вагон — наскоро переделанный из багажного вошел митрополит Палладий с певчими и служками… Началось лития… Палладий заменяя дьякона прочел: «Спаси, Боже, люди Твоя!», в то время как служки монотонно возглашали «Господи, помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!» Краткого молебствие преосвященный Палладий завершил пропев «Владыко многомилостиве» — и все опустились на колени на холодный пол вагона… Потом генерал-адъютанты сняли императорский покров с гроба, а Георгий вместе с членами августейшей семьи на своих плечах подняли гроб и вынесли го из вагона, водрузив на уже подогнанный катафалк. После этого траурный экипаж, под звуки старого гимна «Коль славен наш Господь в Сионе…» и дробь гвардейских барабанщиков, тронулся в путь. За везущей мертвого царя повозкой пешком следовали Георгий с великими князьями и кареты с вдовствующей императрицей и другими высочайшими особами. В Печальном шествии следовали Панир — Государственное знамя, Государственный скипетр, церемониальные щит и мечи государя… А между знаменами, инсигниями и гербами двигались два рыцаря.
Один из них — в золоченых доспехах, восседал на белом коне, опустив обнаженный меч, символизируя славу земную и небесную. Другой — в вороненых латах, в черном плаще, с черным плюмажем шел пешком, и воплощал траур, печаль и скорбь.
Герольды несли двенадцать гербов царств и городов, иностранные ордена покойного царя — всего пятьдесят семь и двенадцать русских орденов — среди которых самым первым — Орден святого Георгия второй степени, полученный тогда еще великим князем Александром Александровичем за последнюю турецкую войну. Церемониймейстеры несли короны: грузинскую, таврическую, сибирскую, польскую, астраханскую, казанскую…
Четверо камер-лакеев — императорскую порфиру подбитую белым атласом и отороченную горностаевой пелериной… Густобородый гоф-маршал Оболенский-Нелединский — золотой императорский Скипетр увенчанный знаменитым бриллиантом «Орлов» над которым возвышался черный эмалированный двуглавый орел со святым Георгием на груди и орденской цепью Андрея Первозванного.
Шли депутации от земств, дворянских собраний, университетов… Сановники, министры, генералы, камергеры и камер-юнкеры… Шли под колокольный звон всех церквей Санкт — Петербурга и пушечную пальбу с Петропавловской крепости и кронверка… А следом двигалась процессия духовенства — в торжественных облачениях, с хоругвями, крестами и иконами.
На Невском вдовствующая императрица вдруг вышла из кареты и тоже пошла пешком — бледная, с опущенными глазами, и черное траурное платье и черный газовый платок еще более подчеркивали ее мертвенную бледность.
В два пополудни процессия, пойдя расстояние почти в восемь верст, прибыла наконец к Петропавловскому собору. И опять гроб императора был водружен на плечи его живых родственников и установлен на катафалке — темно алым с золотом. Над гробом распростерся погребальной покров в виде громадной шапки Мономаха из золотого глазета, подбитый горностаем, с большими золотыми кистями, вышитыми двуглавыми орлами и гербами русских земель. После окончания погребальных обрядов золотым крестом посередине, которым гроб покрывался сверху.
Из-под горностаевой оторочки к четырем столбам храма спускались белые глазетовые драпировки, перехваченные у столбов золочеными коронами.
Покров этот по окончании погребения будет перешит и укроет гробницу покойного царя…
…Гроб стоял на высоком, в несколько ступеней, катафалке. Мерцающий свет тысяч восковых свечей поблескивал на золоте придворных мундиров Почетного дежурства, чинов свиты и гвардейских часовых…
Сменяя друг друга становились у царственного гроба великие князья, княжны, иностранные принцы…
Имелось лишь одно отличие от закрепленного и освященного традицией церемониала — тут не было правящего императора. Парализованный, еле живой, теряющий сознание по нескольку раз на дню Е.И.В. Николай II находился все еще между жизнью и смертью.
Он остался в Харькове в губернаторском дворце — в охраняемых покоях…
И неизвестно когда можно будет перевезти его в Москву или Петербург — да и вообще — можно ли это будет когда-нибудь?
Перед мысленным взором Георгия возникли два анамнеза.
Один был составлен Груббе и Вельяминовым, второй — лейб-медиком Лейденом и спешно прибывшим из Москвы профессором Григорием Анатольевичем Захарьиным — самым толковым врачом из всех кто мог появиться у постели тяжело раненного императора немедленно.
Оба заключения совпадали почти дословно: вероятнее всего его старший брат так и останется парализованным на всю жизнь.
Что тут можно было сказать? Конечно есть и другие ученые светила, есть и надежда на чудо и помощь Божью… Но Захарьину — отказавшемуся в свое время принять звание лейб-медика ради того чтобы спокойно заниматься своими исследованиями Георгий был склонен верить больше чем любому патентованному европейскому доктору…
Прощаясь, этот пожилой человек с седой бородкой, державшийся без подобострастия с августейшим собеседником, вдруг печально заметил:
— Я… должен Вам сказать Георгий Александрович… Мне все равно что вы подумаете обо мне после этих слов, но… Прошу — поверьте старому медику не раз имевшему дело со смертью — и не раз сталкивавшемуся с чувствами родственников усопших. Часто бывает так, что оставшиеся в сём бренном мире начинают невольно чувствовать вину что живы. Глупейшее и нелепейшее чувство — если угодно богопротивное! — профессор даже повысил голос. Тем более — это действительно трагический случай. Если бы крыша вагона опустилась чуть выше — на полтора два вершка, ваш батюшка был бы жив!
Георгий не нашел что ответить — лишь молча пожал руку, благодаря врача, нашедшего слова искреннего утешения — там где утешение было найти так трудно!
Теперь он невольно вспоминал слова Захарьина: какое оказывается ничтожное расстояние отделяет жизнь от смерти…
Потрескивали свечи, курился ладан сладковатым тяжелым дымком, возносился к куполу громогласный протодиаконский бас возглашая «Ныне отпущаешся…»… Торжественная тишина, полумрак Петропавловского собора, строгая архитектура и торжественность убранства должны были как будто располагать к раздумьям о жизни и смерти, силе судьбы, о преходящем и вечном. Но Георгий отрешенно разглядывал окружающее и думал о земном…
Места царских захоронений в Петропавловском соборе окружали иконы, лампады, витрины с ценными дарами — кубками, мечами, коронами, светильниками, церковной утварью. И больше их было у дедовской гробницы. Были там и совсем простые образки потемневшего серебра и солидные — в золотых окладах на которых каждый венчик состоял из десятков а то и сотен бриллиантов, сапфиров, рубинов…
Вот небольшой — чернью по золоту и украшенный уральскими изумрудами образ «Богоматерь скорбящая» — дар екатеринбургских гранильщиков с демидовских заводов. Вот слегка аляповатый серебряный венок присланный полтавскими крестьянами в знак признательности и к двадцатипятилетнему юбилею освобождения от крепостной зависимости.
И равны были среди даров скромная иконка от бедной обер-офицерской вдовы, к чьему прошению когда-то снизошел царь российский, и массивный золотой крест — дар купца-мильонщика из бывших дворовых…
Вокруг гробниц стояли экзотические растения в горшках и кадках, на надгробиях лежали венки из ярких осенних цветов и просто брошенные розы.
Цесаревичу почему-то вспомнилась невеселая и в чем-то даже анекдотическая история — как после кровавого марта 1881 года в течение нескольких месяцев к гробнице Александра Николаевича из знаменитого цветочного магазина француза Ремпена каждый день доставляли роскошный венок из живых цветов — по заказу княгини Юрьевской. (Хотя вся та история вроде осталось в прошлом, но Георгий даже в мыслях не мог называть эту женщину вдовой деда.) И — вот нелепая и дикая мода — пришедшие поклониться праху царя-освободителя стремились сорвать и унести с собой цветок или листок из венков у его могилы.