Маленькие женщины, или Детство четырех сестер - Олкотт Луиза Мэй. Страница 52

— Лучше бы у меня не было сердца, а то оно совсем изныло, — вздохнула Мегги, помолчав.

— Если жизнь часто бывает так тяжела, то я не знаю, как мы будем выносить ее, — прибавила ее сестра мрачно.

Тут часы пробили двенадцать, и обе девочки забыли о себе, наблюдая над Бетси, так как им показалось, что на ее бледном личике обнаруживается какая-то перемена. В доме все было безмолвно, и только завывания ветра нарушали глубокую тишину. Усталая Анна продолжала спать, и одни сестры уловили легкую тень, пробежавшую по маленькой постельке. Прошел час, нового ничего не произошло, кроме того, что Лори спокойно отправился на станцию. Прошел еще час, но все еще никто не приезжал, и бедные девочки почувствовали беспокойный страх, не опоздал ли поезд в метель, не случилось ли чего в дороге, или, что еще хуже — нет ли чего плохого в Вашингтоне. Было уже больше двух часов, когда Джо, стоявшая у окна в раздумье о том, как грустен кажется мир в своем белом саване, вдруг услыхала шорох около кровати и, быстро обернувшись, увидала, что Мегги стояла на коленях перед креслом матери, закрыв лицо руками. Ужасное подозрение обдало её холодом; она подумала, что Бетси умерла, а Мегги боится ей сказать.

В одну минуту она вернулась на свое место, и ее возбужденному воображению перемена показалась еще поразительнее, чем была. Лихорадочный румянец и болезненное выражение исчезли, и маленькое, любимое личико было так бледно и спокойно в своем глубоком отдохновении, что Джо не почувствовала желания плакать или сокрушаться. Наклонившись над своей любимицей, она от всего сердца поцеловала ее влажный лобок, и тихо прошептала: «Прощай, моя Бетси! Прощай!».

Анна проснулась и вскочила, как будто бы её разбудили барабанным боем, бросилась к постели, взглянула на Бетси, ощупала ее ручки, прислушалась к ее дыханию и затем, заворотивши свой передник на голову, уселась, раскачиваясь и шепча: «Жар спадает, она спит спокойно, кожа влажная, и дышит она легко. Слава тебе Господи!»

Прежде чем девочки поверили счастливому событию, сам доктор пришел подтвердить его. Он был простой смертный, но лицо его показалось им чем-то неземным, когда он улыбнулся и сказал, окидывая их отеческим взором:

— Да, мои милые, я думаю, что на этот раз крошка отделается благополучно. Смотрите за тем, чтобы в доме было все тихо, и когда она проснется, дайте ей…

Но чего нужно было дать, никто не расслышал, потому что обе ускользнули в темную прихожую и, усевшись на лестнице, крепко обнялись: сердца обеих слишком переполнились радостью для того, чтобы говорить. Когда они вернулись к поцелуям и объятиям верной Анны, то нашли Бетси лежащей, опершись щекой на руку, как обыкновенно; ее ужасная бледность прошла, и она ровно дышала, как будто бы только что заснула.

— Кабы мама теперь приехала! — сказала Джо, когда зимняя ночь начала приближаться к рассвету.

— Посмотри, — сказала Мегги, подойдя к ней с белой, полурасцветшей розой в руках. — Я думала, что она едва ли расцветет достаточно, чтобы её можно было положить завтра в ручку Бетси, если бы она покинула нас. Но роза распустилась ночью, и я хочу поставить её сюда в моей вазе, так что, когда наша милочка проснется, первое, что она увидит, будет цветок и мамино лицо.

Никогда еще не бывало такого чудного солнечного восхода, и никогда мир не казался таким прекрасным отяжелевшим глазам Мегги и Джо, когда они вглядывались в раннее утро, окончивши свое долгое, грустное бдение.

— Совсем волшебный мир! — сказала Мегги, улыбаясь про себя, глядя на блистающий пейзаж из-за занавески.

— Чу! — воскликнула Джо, вскочивши на ноги.

Действительно, раздался звук колокольчиков внизу, у ворот, потом радостный крик Анны, а затем голос Лори, который проговорил веселым шепотом: «Девочки! Она приехала! Она приехала!»

ГЛАВА XIX

Завещание Эмми

Пока все это происходило дома, Эмми тяжело приходилось у тёти Марч. Она глубоко тяготилась своим карантином и в первый раз в жизни разобрала, как много ее любили и баловали дома. Тётя Марч никогда никого не баловала, она не одобряла этого, но желала быть очень ласковой, так как хорошо воспитанная девочка ей очень понравилась, а в сердце у тёти Марч было теплое местечко для детей ее племянника, хотя она не находила нужным признаваться в этом. Она искренно старалась, чтобы Эмми было хорошо у нее в доме, но — Боже мой! — как она ошибалась! У некоторых пожилых людей сердце сохраняется молодым, несмотря на морщины и седые волосы, и они могут сочувствовать мелким детским радостям и заботам, умеют устроивать так, что дети чувствуют себя с ними как дома; они обладают искусством учить многому полезному под видом веселых игр, внушать к себе дружбу и отплачивать за нее тем же чувством в нежнейшей форме. Но тётя Марч не была одарена этой способностью и до смерти надоедала Эмми своими распоряжениями, приказаниями, чопорностью и длинными, скучными рассуждениями. Находя, что девочка гораздо послушнее и любезнее своей сестры, старая лэди сочла, однако же, своим долгом постараться противодействовать насколько возможно, дурному влиянию системы свободы и снисхождения, которыми та пользовалась дома. Таким образом она взяла Эмми в руки и начала перевоспитывать её по образцу того, как воспитывали ее самое шестьдесят лет тому назад — операция, которая нагнала ужас на душу Эмми и заставила её чувствовать себя в положении мухи, попавшей в паутину очень строгого паука.

Она должна была каждое утро мыть чашки и чистить старомодные ложки, толстый серебряный чайник и стаканы до тех пор, пока все это не заблестит. Потом ей предстояло стирать пыль в комнате, и что это была за несносная работа! Ни одно пятнышко не ускользало от взора тёти Марч, а у всей мебели были ножки с когтями и множеством резьбы, с которой пыли приходилось стирать без конца. Потом следовало накормить Полли, вычесать болонку и совершить с дюжину путешествий то вверх, то вниз за разными мелочами и для передачи всевозможных домашних распоряжений, так как старая лэди была хрома и редко покидала свое большое кресло. После этих утомительных занятий девочка должна была учить свои уроки, что подвергало ежедневному испытанию все ее добродетели. Потом ей было позволено играть и бегать в продолжение часа, что она и исполняла с неимоверным наслаждением. Лори приходил каждый день и приставал до тех пор к тёте Марч, пока та позволяла Эмми выходить с ним, и тут-то уже они гуляли, катались и веселились вволю. После обеда она должна была читать вслух и смирно сидеть, пока старая лэди спала, что она обыкновенно делала в продолжение часа, задремывая на первой же странице чтения. Затем появлялись на сцену починка или шитье, и Эмми шила с наружной кротостью, возмущаясь внутренно, до самых сумерек, когда ей дозволялось забавляться, чем ей вздумается — до чая. Но вечера были хуже всего: тут тётя Марч принималася рассказывать длинные истории о своей молодости, до такой степени глупые, что Эмми была готова каждую минуту идти спать, с тем, чтобы оплакать на просторе свою горькую долю, но обыкновенно едва была в постели, как засыпала прежде, чем успевала пролить несколько слез.

Она чувствовала, что не будь Лори да Эсфири, старой горничной, ей бы никаким образом не вынести этого ужасного времени. Уж одного попугая было достаточно, чтобы вывести её из терпения, так как он вскоре догадался, что она не восхищается им, и мстил ей за это тем, что злился, сколько мог. Он дергал её за волосы, если она подходила близко, опрокидывал блюдечко с хлебом и молоком тотчас после того, как она кончала чистку его клетки, клевал Мона и заставлял его лаять, когда хозяйка дремала, бранил Эмми при гостях и вообще вел себя во всех отношениях, как подобает самой негодной старой птице. Затем Эмми терпеть не могла собаку — толстую несносную тварь, которая лаяла и ворчала на нее все время, пока она занималась ее туалетом, и, кроме того, валялась на спине и корчилась самым нелепым образом всякий раз, как хотела есть, что случалось раз двенадцать на дню. У кухарки был скверный характер; старый кучер был глух, и Эсфирь была единственной особой, обращавшей внимание на молодую лэди.