Маленькие женщины, или Детство четырех сестер - Олкотт Луиза Мэй. Страница 53

Эсфирь была француженка, прожившая с своей «madame», как она её называла, уже много лет и до некоторой степени тиранствовавшая над старою лэди, которая не могла обойтись без нее. Настоящее ее имя было Эстель, но тётя Марч приказала ей переменить его, и она повиновалась под условием, что от нее никогда не потребуется перемены вероисповедания. Она привязалась к «mademoiselle» и очень забавляла её смешными рассказами о своей прежней жизни во Франции, когда Эмми приходила посидеть с ней, пока та чинила хозяйские кружева. Кроме того, она позволяла ей бродить по большому дому и рассматривать интересные и хорошенькие безделки, которыми были набиты большие шкафы и старинные сундуки, так как тётя Марч копила добро как вороватая сорока. Особенно восхищалась Эмми одним шкафчиком, наполненным старинными выдвижными ящиками, маленькими круглыми углублениями и потаёнными отделениями, в которых хранились различные вещи, отчасти драгоценные, отчасти любопытные, и все более или менее старинные. Эмми доставляло великое наслаждение рассматривать и перебирать все это старье, особенно отделения с драгоценностями, в которых на бархатных подушках покоились вещи, служившие украшениями красавице сорок лет назад. Тут был гранатовый убор, который был на тёте Марч, когда она в первый раз выехала в свет, жемчуга, подаренные ей отцом в день свадьбы, бриллианты — подарок ее жениха, траурные кольца и булавки из каменного угля, странные медальоны с портретами умерших друзей и с плакучими ивами из волос, детские браслеты, которые носила ее единственная маленькая дочка, большие часы дяди Марч с красной печаткой, которой играли столько детских рук, и в одном ящичке, совсем отдельно, хранилось обручальное кольцо миссис Марч, теперь уже не влезавшее на ее толстые пальцы и заботливо спрятанное как самое дорогое из всех ее сокровищ.

— Что бы вы выбрали, mademoiselle, если бы вам позволили? — спросила Эсфирь, которая всегда находилась поблизости, чтобы наблюдать за Эмми и не выпускать из виду драгоценностей.

— Мне больше всего нравятся бриллианты, но между ними нет ожерелья, а я ужасно люблю ожерелья — они так красивы. Я бы выбрала вот это, если бы могла, — отвечала Эмми, смотря с великим восхищением на нитку бус из золота и черного дерева, между которыми висел такой же тяжелый крест.

— Я тоже, но не для ожерелья. О нет! По-моему, это четки, и я так бы их и употребляла, как хорошая католичка, — сказала Эсфирь, внимательно рассматривая красивую вещицу.

— Это значит, как вы употребляете ту витку деревянных душистых бус, что висит на вашем зеркале? — спросила Эмми.

— Вот именно, чтобы молиться. Святым было бы приятно, если бы такие прекрасные четки употреблялись для молитвы, вместо того, чтобы служить пустым украшением.

— Кажется, вы находите большое утешение в ваших молитвах, Эсфирь, и всегда приходите вниз совсем довольная. Если бы я могла делать то же!

— Если бы вы были католичкой, то, конечно, находили бы настоящее утешение; но так как этого нет, то вы бы хорошо сделали, если бы каждый день удалялись куда-нибудь поразмыслить и помолиться наедине, как делала добрая госпожа, у которой я служила прежде. У нее была маленькая часовня, и там она находила облегчение в многих горестях.

— Будет ли хорошо, если я стану это делать? — спросила Эмми, которая во своем одиночестве чувствовала потребность в чьем-нибудь совете и находила сама, что слишком часто забывала свою маленькую книжку, с тех пор, как с ней не было Бетси.

— Это будет превосходно, и я с удовольствием устрою вам маленькую молельню, если вы хотите. Не говорите только ничего тетушке, а когда она заснет, то идите себе и посидите немножко одни, займитесь хорошими мыслями, да помолитесь Боженьке, чтобы он сохранил вашу сестрицу.

Эсфирь была действительно набожна и совершенно искренна в своем совете, так как сердце у нее было очень любящее и она горячо сочувствовала сестрам в их горе. Эмми понравилась ее мысль, и она позволила ей убрать маленький кабинет около своей комнаты, надеясь, что там она найдет себе утешение.

— Хотела бы я знать, куда пойдут все эти хорошенькие вещи, когда тётя Марч умрет? — сказала она, медленно кладя на место блестящие четки и запирая один за другим все ящики с драгоценностями.

— Все вам и вашим сестрам. Я это знаю, так как Madame доверяет мне; я свидетельствовала ее завещание, и оно будет исполнено, — шепнула Эсфирь улыбаясь.

— Как славно! Только мне бы хотелось, чтобы она отдала нам их теперь. Ждать совсем не приятно, — заметила Эмми, бросая прощальный взгляд на бриллианты.

— Молодым лэди теперь еще слишком рано носить такие вещи. Жемчуга будут для той, которая прежде всех будет помолвлена, — так сказала Madame; и, как мне кажется, вот это маленькое бирюзовое колечко подарят вам, когда вы будете уезжать, потому что тётя очень довольна вашим хорошим поведением и прекрасными манерами.

— Вы думаете? О, я буду настоящей овечкой, если только за это мне достанется это прелестное кольцо! Оно даже красивее, чем у Китти Браун. В сущности, я очень люблю тётю Марч, — и Эмми примерила голубое колечко с сияющим лицом и с твердым намерением заслужить его.

С этого дня она сделалась образцом послушания, и старая лэди самодовольно восхищалась успехом своего воспитания. Эсфирь меблировала кабинет маленьким столом, перед которым поставила скамеечку, а над ним повесила картину, взятую из одной из запертых комнат. Она думала, что эта картина не имела большой цены, но, считая её подходящей, взяла оттуда, хорошо зная, что барыня никогда не узнает об этом, а если и узнает, то не обратит внимания. Между тем это была очень ценная копия с одной из самых знаменитых картин в свете, и жадные глазки Эмми не могли наглядеться на прелестное лицо божественной матери, пока ее собственные нежные размышления деятельно занимали ее сердце. На столе она разложила свое маленькое Евангелие и молитвенник, и постоянно держала вазу, наполненную самыми лучшими цветами, которые приносил ей Лори, и сюда она приходила каждый день «посидеть одна, позаняться хорошими мыслями да попросить Боженьку, чтобы Он сохранил сестрицу». Эсфирь подарила ей четки из черных бус с серебряным крестом, но Эмми просто повесила их, чувствуя некоторое сомнение в их пригодности для протестантских молитв. Девочка была очень искренна во всем этом: будучи оставлена одинокой вне родного гнездышка, она так болезненно чувствовала потребность в какой-нибудь ласковой поддержке, что совершенно инстинктивно обратилась к всемогущему и нежному Другу. Ей недоставало материнской помощи, чтобы понимать и управлять собой, но так как её научили, куда обращаться, она старалась сколько могла найти путь и доверчиво следовала по нем. Но Эмми была очень молодая путница, и теперь доля ее казалась ей очень тяжелой. Она старалась забыть себя, быть веселой и довольствоваться сознанием своей правоты, хотя никто не замечал и не хвалил её за это.

При первом своем усилии быть очень, очень хорошей она решила сделать свое завещание, как тётя Марч; так что, в случае если бы она заболела и умерла, все ее имущество было бы распределено справедливо и великодушно. Ей стоило великого мучения решиться, даже мысленно, раздать свои маленькие сокровища, которые в ее глазах были столь же драгоценны, как бриллианты старой лэди. В один из своих свободных часов она написала, как могла лучше, этот важный документ, с некоторой помощью Эсфири в том, что касалось законной формы; и когда добродушная француженка подписала свое имя, Эмми почувствовала облегчение и отложила бумагу, чтобы показать её Лори, который ей был нужен как второй свидетель. Так как это происходило в дождливый день, она отправилась наверх, чтобы играть в одной из больших комнат, и взяла с собой Полли за компанию. В этой комнате был шкаф, наполненный старинными костюмами, которые Эсфирь позволяла ей брать для игры, и ее любимой забавой было наряжаться в полинявшую парчу и парадировать взад и вперед перед высоким зеркалом, отвешивая величественные реверансы и волоча за собою шлейф с шуршанием, пленявшим ее слух. Она так занялась в этот день, что даже не слыхала звонка Лори и не заметила его лица, тихонько выглянувшего из-за двери в ту минуту, как она важно расхаживала по комнате, обмахиваясь веером и жеманно поворачивая голову, на которую нацепила громадный малиновый тюрбан, составлявший очень странный контраст с ее голубым парчовым платьем и желтой стеганой юбкой. Она должна была ступать очень осторожно, так как у нее были башмаки на высоких каблуках, и, как впоследствии Лори рассказывал Джо, уморительно было смотреть, как она кривлялась в пестром наряде, между тем как Полли, приосанившись, бежал за ней, подражая ее движениям, насколько мог, и останавливаясь по временам, чтобы рассмеяться или воскликнуть: «Что, каковы мы? Отойди, не пугай меня! Придержи язык! Поцелуй меня, милая! Ха, ха, ха!» Подавляя с большим трудом приступ хохота, который мог оскорбить ее величие, Лори постучался и был милостиво принят.