Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе - Гандлевский Сергей. Страница 46

Автор считал, что его баллада написана под влиянием готических баллад В. А. Жуковского. Но мне‐то мерещится здесь чудесный повтор через полтораста лет: уже другой ученик победил того же учителя – получилась не просто готическая баллада на материале концлагеря, а целая жизнеотрицающая мифология.

В этом длинном стихотворении снижению и глумлению подвергается все что ни попадя. Прежде всего, может броситься в глаза, что баллада как бы отражение в кривом зеркале “Большой элегии Джону Донну” (1963) Иосифа Бродского. Я не думаю, что Галич передразнивал Бродского, – просто у Бродского точное попадание в жизнь, а у Галича – в нежить. У Бродского – длинный ностальгический перечень уснувших предметов окультуренной вселенной с Раем, Адом, Богом и пр., а у Галича – тоже бесконечная опись явлений спящего мира, но уже другого мира: спят тайга, вохровцы, зэка, начальники, сапоги, лопаты, тачки, собаки… У Бродского под утро оказывается, что бодрствует душа, а у Галича – Белая Вошь.

Как и положено мифическому миру, в балладе существует Верховное Божество, но поскольку мир этот лагерный, то и Верховное Божество – не что иное, как омерзительное насекомое, примета запустения и беды.

Мифу подобает мечта о золотом веке? Пожалуйста: пародийный рай – “встанут рядом вохровцы и зэка и написают в тот костер…”. В подтексте, понятно, имеется в виду Писание:

Тут же – залихватская пародия на фольклор, походя опускающая на уровень “телесного низа” устойчивый поэтический образ народной словесности: “Ах, как они б ссали, закрыв глаза, как горлица воду пьет…”

Дальше – больше: самосожжение Белой Вши и превращение ее в созвездие Вшивый Путь – карикатура на мифологическую Космогонию с ее предысторией, описывающей происхождение созвездий от тех или иных мифических героев или их деяний.

Внутри баллады – два вставных остросюжетных рассказа с былинным зачином “говорят”. Сначала о первой и единственной любви Белой Вши к добровольцу-конвоиру. Здесь нетрудно обнаружить святотатственный намек на евангельский эпизод с таинственным исчезновением из гробницы тела Христова:

И вторая история – о заклятом враге Королевы Материка и великой победе над этим дерзким недругом.

И, наконец, завершает балладу карнавальное шествие, сродни пляске смерти, этакий инфернальный Феллини! Любопытный факт: за несколько лет до сочинения “Королевы материка” Александр Галич написал сценарий кинофильма “Бегущая по волнам” по повести Александра Грина. И в финал картины намеренно, по признанию режиссера Павла Любимова – в подражание финалу “8 1/2”, было включено трагикомическое шутовское шествие под песню Галича “Все наладится, образуется…” в авторском исполнении. Скорей всего, двойным рикошетом именно эта трогательная феллиниевская сцена, изменившись почти до неузнаваемости, угодила в окончание окаянной гулаговской баллады:

Незадолго до смерти и за полвека до создания Александром Галичем “Королевы материка” Александр Блок записал в дневнике: “…вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и все теперь будет меняться только в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы…”

По счастью, победа простейших была сокрушительной, но не абсолютной, что Александр Галич, наряду с другими, и доказал своим искусством.

2022

20 строк как 200 грамм

Вавантюрные и праздничные 90‐е годы, когда разом рухнул один постылый до зевоты порядок вещей, а другой, нынешний, никому из нас и в дурном сне не мог присниться, все – кто во что горазд – старались выжить. Я, например, переводил с подстрочника по 10 шиллингов за штуку приторные гимны каких‐то австрийских евангелистов, а жена вспомнила, что она историк по образованию, и взялась репетиторствовать, благо казенная идеология улетучилась, как нечистая сила при первом крике петуха, и сдавать историю теперь можно было и по старинке – по Ключевскому и Соловьеву.

Одним из учеников стал симпатичный и вежливый Алеша Алешковский. Жена моя на редкость немногословна, поэтому громкая фамилия ученика всплыла в семейном разговоре только в связи с каким‐то бредовым, под стать радостно-бредовым временам, поручением – передать кому‐то через Алешковского-младшего чуть ли не запонки Галича (наверняка все перевираю за давностью лет, но уж пусть остается как есть). Услышав фамилию замечательного писателя, я отвел молодого человека в сторону до или после занятий, бдительно уточнил степень его родства с автором “Николая Николаевича” и на правах училкина мужа попросил Алешковского-сына переписать кассету с отцовскими песнями, давней моей слабостью. И кассета появилась, правда “диетическая”, в чем‐то схожая с безалкогольным пивом: благовоспитанный юноша постеснялся дарить учительнице имеющуюся у него запись вечеринки, где отцовские песнопения перемежал нетрезвый, не в последнюю очередь Юзов, мат-перемат, – и Алеша малость подчистил ленту. Получилось что‐то вроде Апулея или Рабле, адаптированных для детей младшего и среднего возраста.

На “Осенний романс” я не сразу обратил внимание, потому что в одиночку и в компании без счета крутил заведомые шедевры – “Окурочек” и “Советскую лесбийскую”, а когда обратил – решил, что Алешковский поет что‐то очень проникновенное, но чужое, настолько романс выбивается из авторского балладного канона. (Годы спустя, когда мы с Юзом познакомились, я спросил осторожно, его ли этот романс. Осторожно – именно потому, что мне он сильно нравился и я опасался, что, окажись романс приблудным, мои восторги могли бы задеть авторское самолюбие.) Вот он: