Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 91

В сухом логу, у куста бузины, он заглушил мотор, поставил мотоцикл и, сняв фуражку, начал прохаживаться взад–вперед по тропинке.

Был конец лета. Деревья, особенно клены, уже роняли пахнущие сыростью листья. Со стороны реки, как из трубы, тянул по ложбине сквозной ветер. Ежась, Завьялов частенько поглядывал то на часы, то на протоптанную через лог тропинку, нетерпеливо ожидая Наталью. Его начинало одолевать беспокойство: "Уж не обидел ли чем? Может, и совсем не придет?"

Завьялов ходил долго, даже женщины и дети, гнавшие с реки телят и гусей, пристально присматривались к нему, точно в чем–то подозревая. Петр зашел за деревья, присел на пенек и закурил. На сучке увидел бабочку. Запутавшись в паутине, она трепыхалась, стремилась вырваться, но все более обволакивалась сплетением нитей. Из корневища выполз и спешил разделаться с ней серый, студенисто–прозрачный паук…

Петр отвернулся, гадливо плюнул.

И в эту минуту он заметил перебегавшую через тропинку Наталью. Она подошла быстрым шагом. Поймав на себе тревожный взгляд Петра, Наталья вспыхнула, приложила ладони к пунцовым щекам и, сверкая горячими глазами, спросила:

— Ты заждался, да? Ну, прости…

Петр помедлил, упорно разглядывая ее. Наталья была в узком, стягивающем в талии пиджаке, в резиновых ботах с каблучками, а на шее висела не раз виденная Петром косынка.

— Немножко заждался, — ответил Петр. — Я уже думал, что–то помешало… не придешь… И вот… пленницу тут увидел, — показал он на бабочку, все еще пытавшуюся вырваться из паутины.

— Ой, бедная! Что же ты ее не выручил? — И она, взяв палочку, разорвала паутину. С минуту бабочка посидела на палке, похлопала зелеными, с черными крапинками крыльями и улетела.

— Ты, однако, жалостлива к чужой беде, — заметил Петр и притянул ее руку к своим губам. Рука ее была горячая, природно смуглая, и Петр невольно подумал, что и вся она, смолоду вобравшая в себя и морскую соль, и знойное солнце, вот такая горячая и смуглая. И при этой мысли он почувствовал, как его неудержимо, словно магнитом, потянуло к ней.

Петр воровато обвел глазами чащобу Старого сада:

— Может быть, пройдемся?..

— Не поздно?

— Что ты, — возразил он с приметной настойчивостью. — Какая чудная роща…

Петр взял ее за руку, и они пошли по дорожке, уводившей из лога в сад. Пробирались через кусты дикой малины, ежевики. Колючие ветки так больно царапали, что Наталья однажды вскрикнула и долго растирала колено. Выйдя из чащи, они остановились под яблоней. Грустный покой лежал в уже осеннем саду. Яблоки и груши были сняты, но все равно пахло антоновкой и чуть внятным ароматом опалой листвы. "Сказать ей сразу или?.. Нет, не скажу… Обождать надо. Всю обедню испортишь".

— Ты что–то грустный? — спросила Наталья, заглядывая ему в глаза.

— Осень идет. Прощальная пора, — вздохнул он.

— Почему прощальная?

— Да так…

Они шли дальше в глубь сада и молчали, лишь переглядывались, тая в глазах сдержанное напряжение.

А кругом стояла глушь, только где–то в селе дзенькала балалайка да ворчливо квакали на реке лягушки.

Завьялов увидел в орешнике стожок сена. Они подошли к этому растрепанному, пахнущему теплом стожку и остановились, повинуясь молчаливому желанию. Чувствуя, что никто их здесь не увидит, не потревожит, Петр схватил Наталью в охапку, и она приникла к нему, покорная, только промолвила уже обмякшим голосом:

— Ой, какой же ты… Нетерпеливый…

Над садом изогнулся зеленоватый, с лукавинкой серп месяца, заглядывал под каждый куст, не пугая, однако, никого своим неярким светом.

Возвращались они в полночь, когда редкий в эту пору туман уже стлался над логом, вдоль выгона. Усталая, Наталья шла медленно, опираясь на его плечо. Мучил ли ее стыд после того, что она позволила себе? Немножко… Но по–прежнему она держала себя свободно и была в настроении; порой склонялась к Петру и шаловливо дула ему в лицо. Это выходило у нее так забавно, что Петр, подставляя щеку, просил:

— А ну–ка еще… Мне так нравится!

Они вышли из сада.

— Пойдем и дальше вместе, — предложила Наталья.

— Я бы хотел, — шепотом ответил он. — Но пока нельзя… Увидят.

— Боишься?

— Нет. Мне чего же бояться… Тебя могут увидеть.

Встряхнув головой, Наталья поглядела на него с жаром. Волосы рассыпались по ее лицу, и она, остановившись, стала неторопливо укладывать их. А Петр стоял возле нее и чувствовал себя счастливым и одновременно опустошенным. Он знал, что завтра уже не услышит ее голоса, не ощутит на своей щеке ее дыхания, не насладится ее близостью… И Петр, мучая себя этим чувством, испытывал такое состояние, будто что–то отняли у него и сам он оказался потерянным.

Они шли дальше. Петр долго молчал, все еще не решаясь сказать Наталье о том, что завтра он уезжает под Воронеж, в лагеря, а оттуда — на фронт. Наконец не выдержал, подавил в себе чувство досады и обиды. Остановил ее на минуту, взял за плечи и, повернув лицом к себе, опечаленно выговорил:

— Уезжаю, Наташа… И до меня очередь дошла…

Даже при лунном свете было видно, как брови у Натальи вздрогнули, губы мучительно сжались, и она притихла, вдруг стала какой–то жалкой. И в ту же минуту она вдруг обхватила Петра за шею и забилась в безудержном плаче.

Петр не успокаивал ее, знал: человеку бывает легче, когда боль выплакана, когда горе омыто слезами…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Верочка шла с поля, где приходилось ей подносить вязальщицам моченые свясла. Шла не по дороге, а напрямик, через приречный луг. Самые ранние воспоминания были связаны с этим лугом — когда–то он казался ей обширным и непонятным, как мир, но всегда было радостно шагать по траве, видеть тихую речушку, темный бор вдали.

Сегодня впервые Верочка прошла здесь, не заметив даже цветов. Не отводя глаз, она смотрела на ту сторону реки, на новый сруб, поставленный рядом с их старой, покосившейся от времени избой, и в душе у нее росло чувство жалости и неведомого ей и от того казавшегося ужасным позора.

Наташа — и что–то гадкое… Нет, это невозможно. На нее это непохоже. Просто вздор, досужие сплетни!

Уже пройдя луг, Верочка вдруг ясно представила Наташу с букетом в руках. Они шли куда–то с Алексеем, Наташа тихо смеялась и прятала лицо в цветах, Алексей осторожно поддерживал ее под руку.

Как он тогда смотрел на нее? Задумчиво–ласково и потом чуточку, совсем чуточку, как на ребенка, как на младшую сестренку, на нее Верочку. Или это сейчас подумалось?..

Верочка вернулась на луг, нарвала целую охапку ромашек, красноватых метелок щавеля, голубых незабудок… Дома бережно опустила стебли в глиняный горшок с водой, переставляла его с окна на табуретку, на стол что больше понравится Наташе? Глядела на цветы, а видела нарядные платья танцующих на свадебной вечеринке, устроенной сразу по приезде Алексея и Наташи из Воронежа. Алексей приглашал и ее, Верочку, и они бешено кружились в вальсе. Как было весело! Как любила тогда Верочка их обоих, как все казалось хорошо!

И вот резко, до щемящей боли ожившая сцена: разъяренный отец с кнутом в руке… А накануне Наташа пришла откуда–то под утро, растрепанная, усталая. Синие излучины вокруг глаз не прошли у нее и после того, как она поспала: отец сразу заметил, но не вспылил, как раньше, только вздохнул, покачал головой и отвернулся, шепча: "Лучше бы ты совсем скрылась с глаз долой!"

Верочка и сама переживала, видя страдание на ее лице, в глазах, полных растерянности. "Где она могла быть, с кем?" — уже тогда ее разбирало любопытство. С той поры, как Алексей ушел в армию, она, Верочка, сама того не понимая, негласно и ревниво берегла честь старшей сестры и никогда никому бы не позволила бросить на нее тень. Она и сейчас хотела уверить себя, что ничего страшного не случилось. Можно бы совсем не волноваться, если бы Верочка знала, что сестра задержалась до утра на гулянке, но вторая часть вопроса — "с кем?" — повергала ее в смятение. Верочка решилась выпытать у нее все, что касалось ее отношений с Алексеем, разузнать и про вечеринку, и про синяки, появившиеся под глазами.