Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 92

Долго стояла Верочка у окна. Все более смутны, призрачны тени, все гуще сумерки.

Ни сестры, ни отца.

Верочка вспомнила про давно отложенный для штопки свой старенький халатик — в нем она обычно возилась у печки. Аккуратно расправила на краю стола порванный рукав, нашла кусочек ситца для заплатки.

Дверь в комнату распахнулась неожиданно. Верочка вздрогнула. Но тотчас же постаралась казаться совершенно покойной и ровным голосом выговорила: "Добрый вечер!"

Но Наташа почему–то быстро подошла к ней, приподняла тихонько за подбородок лицо, потом ласково, молча принялась гладить Верочкины пушистые, цвета бронзовой стружки волосы. Верочка замирала от нежной ласки сестры — Наталья заменяла ей мать, и девочка еще не знала ничего милее этих ласк. А как давно не сидели они так!

Одна половинка рамы была открыта, и в комнату лился посвежевший к вечеру воздух. От Верочкиных цветов пахло так же, как когда–то от Алексеева букета. "Ну погляди, погляди… Это же его цветы, для тебя принесены!" — заглядывая на сестру, просили глаза Верочки. Но чувствуя, как Наталья о чем–то рассеянно и встревоженно думает и не понимает ее, она не выдерживает и плачет.

— Не надо, глупенькая, — нежно и рассеянно просит Наталья, задумчиво всматриваясь в темное окно. Сегодня она чувствовала Петра только издали в мыслях, а ей так хотелось снова крепко прижаться к его мускулистой, слегка подрагивающей груди, почувствовать сильное объятие.

Рука Натальи машинально перебирает Верочкины волосы: "В ее годы я уже любила. Верочка ровнее и в мыслях и в любви. Как объяснить ей?"

— Наташа, это неправда, да? И отец и я обманулись, да? — прошептала, вздрагивая, Верочка.

— Это надо понять… Понять сердцем, — медленно произнесла Наталья. Ей подумалось, что совсем недавно она сама не знала себя. Была уверена, что Алексея любит бесконечно, на всю жизнь. На всю жизнь… А потом эта любовь начала затухать. Как костер, в который долго не подкладывали дров. Уехал Алексей служить, прошло время, и вдруг Наталья обнаружила, что в сердце его и не было. Такой бывает обычная, не налагающая обязательства дружба, когда тянет друг к другу, а разошлись — и концы в воду…

В душе она не раз признавалась себе — сначала было немножко страшно, да и стыдно. Но потом Наталья поняла, что любви не нужно стыдиться. И если раньше чувствовала вину перед Алексеем, то сейчас уже трезво спрашивала себя: "В чем же моя вина? Разве только в том, что любовь — настоящая, большая — пришла не тогда, когда я ждала ее? Или в том, что хоть с опозданием, но она все–таки пришла?"

Когда вспыхнула война, Наталья тревожилась за мужа, плакала… И ждала его в письмах, в мечтах… Но чувство Натальи не было достаточно сильным, чтобы вновь разгореться. Костер постепенно затухал. Холодок все более подкрадывался к сердцу.

— Что же ты замолчала? — словно выждав, пока Наталья одумается, переспросила Верочка.

— Я уже не могу его больше любить. Не могу, понимаешь! — с решимостью в голосе проговорила она и тихо прибавила: — У меня к другому чувства лежат…

Отчаяние, обида завладели Верочкой. Она приподняла голову, и в глазах ее застыла оторопь.

— Наташенька, мне страшно!

— Вырастешь, поймешь. А сейчас молчи. Неужели мне легко… — с обидой закончила Наталья.

Для Верочки во всем этом было много непонятного. Не ведала она пока сильных чувств, и не было у нее твердых убеждений — она жила мыслями Натальи, отца, и сейчас, видя, как глаза у Наташи налились какой–то тревожной радостью, Верочка крепче прижалась к сестре.

Громко стукнула входная дверь.

— Вечеряли? Накрывайте на стол, — на ходу бросил Игнат.

Сестры засуетились.

На селе уже ощущалась нужда в керосине, лампу зажигали редко, поэтому спать улеглись рано. Наталья лежала с открытыми глазами, ворочалась, а сон так и не мог одолеть ее до третьих петухов. В голову, разболевшуюся и ставшую тяжелой, лезли безутешные, неспокойные думы. И каждую ночь снились сны. Днем она не могла вспомнить их, но тревожное ощущение не проходило. Порой ей казалось, что минувшей ночью она видела то Алексея, скорбного, сурового, то улыбающегося, довольного Петра.

Наталья только сейчас подумала, что, сколько ни было у нее встреч с Петром и как ни разделяли они чувства, доверчиво отдаваясь друг другу, они никогда с определенной ясностью не говорили, как устроят свою жизнь. Странно — ни она, ни он в таком объяснении не видели необходимости.

Любовь ее к Завьялову уже не была в той поре, когда требовалось проверить, насколько прочны чувства, связывающие их; эта любовь захватила все ее существо, стала нераздельной частью ее жизни. И теперь чем сильнее чувствовала свою привязанность к Петру, тем серьезнее задумывалась над тем, как сложится их совместная жизнь.

Когда были вместе, все понималось легко, просто, а после отъезда Петра неопределенность их отношений стала пугать, сжимать сердце ноющей болью. Она не могла и не хотела жить украдкой… Жить дальше так — значило испытывать постоянный страх перед своей совестью.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В субботний день, вернувшись с полевого стана засветло, Наталья закрылась в тесной, пахнущей лекарствами комнате медпункта и долго, до поздней ночи писала Завьялову письмо:

"…Расставшись с тобою, думала не писать тебе никогда. Ты холостой, а я замужем. И мне казалось преступлением писать тебе, а сейчас пишу и думаю, что преступно не писать. Пишу тому человеку, которому доверилась, сознавая, что люблю его и любима им.

После твоего отъезда я хожу сама не своя и чувствую себя потерянной, какой–то растрепанной. На душе муторно: война опрокинула всю нашу жизнь. Покалечила, растоптала. Страшно поверить, но это так: в дома уже постучалось горе. Пришло извещение — Витька, сын нашего председателя Лукича (ты, конечно, не знал его, но это был очень дельный парень), погиб где–то под Слонимом. Не просыхают глаза у его матери, и не только одна она обливается слезами: все женщины на селе ходят со скорбными лицами.

Но я креплюсь. Видно, по натуре такая. Даже в беде цепляюсь за краешек радости. И сейчас вспоминаю все доброе, все хорошее, что связывало нас и давало отраду в жизни.

Петенька, родной, что со мной делается!.. Что со мной… Если бы ты знал!.. Расставаясь, все же не предполагала, что будет до такой степени мучительно.

Мне иной раз думается — лучше бы не ведала, что такое бывает на свете…

Думаю о тебе не ежечасно, нет! — каждую минуту, каждую… Я вообще не забываю о тебе, поэтому нельзя сказать, что вспоминаю часто. Все вокруг напоминает, кричит о тебе и только о тебе.

…Припоминаю нашу первую встречу — зимой, на опушке леса. Тогда ты был для меня одним из тех людей, с которыми, здороваясь, стараешься не тратить времени, не обращать внимания.

Ведь тогда я считала себя счастливой…

Алексей — хороший человек, меня любит, и мне казалось, что я его тоже люблю.

Это потому, что я не видела твоих глаз. Встретилась взглядом с тобой — страшная вещь! Ничего похожего никогда не знала. Я не смогла повернуться и уйти. Тянуло, не отрываясь, смотреть, смотреть в твои глаза… Тогда вдруг почему–то впервые захотелось быть меньше ростом, и я даже, разговаривая с тобой, поймала себя на том, что сгибаю колени. Улыбаешься? Ну что ж, улыбайся. Тем более, что я очень люблю твою улыбку…

Как же без тебя мне трудно! Ох, как трудно! И когда же я тебя увижу? Если бы ты знал, как болит душа, как тяжело ничего не знать о тебе! Порой мне чудится, что тебя уже послали на фронт.

Не хочу кривить душой: последнее время нередко вспоминаю и Алексея. Ведь он с первого дня на войне — где он и что с ним? Ты, пожалуйста, пойми это мое беспокойство правильно. Во мне он вызывает сочувствие и тревогу не как близкий и любимый (хотя и доводится мужем), но как человек, очутившийся раньше нас в беде. И не хочу его осуждать. Откровенно говоря, он хороший, честный, и если бы не разлука, не война, то, быть может, не произошло бы и этого…