Русская басня - Степанов Николай Леонидович. Страница 33
КУЧЕР И ЛОШАДИ
Не ведаю того, в каком то было лете
И точно коего то месяца и дня;
Лишь ехал господин по улице в карете,—
То только знаю я.
На козлах кучер был с предолгими усами
И тамо управлял упрямыми конями.
Не так на небесах гордился Фаетонт
Иль Ахиллесов вождь коней Автомедонт.
В то время, как то он без правил и закона
Скакал к стенам прегорда Илиона,
Как кóзел с высоты, скиптр кучерский в руках,
Подобно как индейский шах,
Гордился кучер мой и так превозносился:
«Какая часть моя!
Где я?
В какой высокий чин на свет я сей родился?
Се подданны мои, на них мне власть дана,
Тварь бедна, для меня лишь ты сотворена!»
Но в час, плачевный час, как хвастал он надменно,
Неслыханное зло в то время совершенно:
Конь в брюхо брык,
Упал мужик.
Поднялся крик.
Кто прежде в высоте вверху был над конями,
Тот стал под коньими ногами.
О вы, великие и сильны на земли!
Толь страшну истину из уст моих внимая,
Страшитесь, чтобы не могли
Вы гордостью дойти погибели до края.
И вы, всевышнего подобие и вид,
Цари, я к вам мой глас днесь обращаю,
Простите мне, коль я воспоминать дерзаю,
Что не презрение любовь к вам в нас родит.
ВЕРХУШКА И КОРЕНЬ
Когда-то Корень так в себе сам говорил:
«Зачем мне истощать своих лишь токмо сил,
Чтобы Верхушку,
Такую лишь вертушку,
Кормить,
Поить
И на себе носить?
Затем ли сделан я, чтоб ей слугою быть?
Нижé она мой повелитель,
Нижé и я ее служитель:
Всегда ль мне ей оброк платить?
Вить
И без тебя, мой друг, могу же я прожить.
Ин сем-ка ей давать свои не стану соки,
Не ссохнут ли ее авось-либо широки
Боки,
На коих лишь сидят вороны да сороки».
Так страшно, в ревности своей, мой Корень рек
И с словом все пути к Верхушке он пресек,
Чрез кои он ей слал питательную воду.
Приблекло деревцо, свернулись ветви вдруг,
И наконец Верхушка — бух;
И Корень мой с тех пор стал превращен в колоду.
Что ж?
Вить то не ложь,
И басенка моя не простенька игрушка:
Итак, какой же бы из ней нам выбрать плод?
Правительство — Верхушка,
А Корень — то народ.
ПОЛОВИЦА
Когда-то Половица
Изволила поднять носок
И вздвинуть свой бочок
Так, что другая уж сестрица
Высокородия ея
Была подножием сестрицы ног сея.
«Поди,— она ей говорила,—
И с нами не якшись;
Поди и побеги во всю досочью рысь,
Поколе будет сила».
Увидев господин, что досочка поднялась,
Велел ее стесать: она с другой сровнялась.
Я, горделивец, баснь пишу тебе сию:
Подобно унизят кичливость и твою.
ПЕРО
К его превосходительству Александру Петровичу Ермолову
Не на брегах прозрачной Аретузы,
Но там, где Вологда медлительно течет,
В смиренну сень мою спустились кротки музы,
И прелесть некая с тех пор меня влечет
Их несть приятны узы.
Уже и Олешев внимал стихам моим
Средь сельских долов;
Теперь хочу я именем твоим
Украсить басенку, чувствительный Ермолов.
Когда-то (может быть, теперь)
Перо со Автором быть стало не согласно,
Сказало так ему: «Мой друг, себе не верь
И не хвали свое сложение прекрасно.
Напрасно
Ты стал бы без меня головушку ломать;
Тебе бы никогда стихов не написать.
Когда бы за меня не думал ты приняться,
Не стал бы ты со мной за рифмою гоняться.
А ты меня отнюдь не бережешь,
Раз со сто всякий час в чернила обмакнешь,—
Чей тут
Поболе труд?
Спокойно ты сидишь, я только что черкаю —
И после то ж мараю.
Так потому стихи сии,
Без прекословия, мои».
Писатель, тронутый, сказал во оправданье:
«Неправедно сие, мой свет, твое желанье:
Орудьем было ты стихи сии писать,
Но я их сочинитель».
Сильнее можно бы сказать:
Невидимый в нас ум — деяньям повелитель;
Льзя быть деятельным, хотя не хлопотать;
Победой славится не воин — предводитель.
БАСНЬ
Подражание Де Ла Фонтеню
Гора в родах
Стон страшный испускала
И причиняла смертным страх.
Вселенна представляла,
Что город та родит, поболе, как Париж.—
Она родила мышь.
Когда себе сию я баснь воображаю,
Рассказ которой лжив,
Но смысл правдив,
Я стихотворца представляю,
Что в восхищенье восклицает:
«Пою, как поборал врагов Великий Петр!»
То много обещать, что ж из того бывает?
Ветр.