Слово Ветра (СИ) - Гордеева Алиса. Страница 17

Тем временем переливы дверного звонка становятся все настырнее. Я впервые ощущаю себя в нашей маленькой квартире, как в капкане: здесь негде спрятаться, нам некуда бежать. У меня даже мобильного нет, чтобы вызвать полицию, да и как я объясню панический испуг перед обычным звонком?

Нервы сдают окончательно, когда в дверь начинают стучать. Настойчиво. Громко. Не в состоянии унять страх, Маруся срывается в слёзы и что есть мочи цепляется за меня маленькими пальчиками, выискивая защиты. Мы обе чувствуем неладное, но я понимаю, что первой должна взять себя в руки.

— Давай, я посмотрю, кто пришёл, — силюсь звучать легко и непринуждённо, но внутри всё трепещет от ужаса.

Маруся мотает головой, словно понимает, что в жизни нашей наступила непроглядная чернота.

— Вдруг это — папа? — треплю малышку по голове. — Быть может, он просто потерял ключи.

Внутри крохи зарождается надежда, а я, воспользовавшись моментом, крадусь к двери.

— Марьяна! Я знаю, что вы дома. Открой! — не успеваю посмотреть в глазок, как по коридору разносится хриплый мужской голос, который бы ещё лет двести не хотела слышать.

— Вы? — дыхание сбивается, а во рту моментально пересыхает.

Я не спешу отпирать. Знаю: там, где появляется отец Осина, остаётся выжженная земля.

— Уходите! — кричу навзрыд, чтобы Сергей Петрович услышал наверняка.

— Пожалуйста, Марьяна! — воет тот за дверью и снова ударяет по ней кулаком.

— Влада нет дома! Прошу, уходите!

— Он больше не придёт, — отчаянно рычит Осин-старший и перестаёт буянить. — Никогда не придёт. Открой.

Глава 8. Под защитой

Марьяна.

— Дыши, Марьяна!

Я не помню, как выхожу на лестничную клетку. Не могу разобрать слов Осина. И до смерти боюсь заглянуть ему в глаза. Там и в хорошие времена бесновались черти, а сейчас?

— Дыши, твою мать!

Щёк касаются хлёсткие удары огрубевших ладоней, но я не спешу открывать глаза. Спиной подпирая косяк входной двери, продолжаю задыхаться от невыносимой боли.

— Пожалуйста, девочка, будь сильной! Ты можешь! Я же знаю!

Голос Осина пропитан слезами. Проклятая осень принесла с собой слишком много сырости, слишком много страданий.

— Он жив! Слышишь меня?

Удары сменяются по-отцовски крепкими объятиями и глухим шёпотом. А крошечная надежда, что успела за долю секунды загореться в сердце ярким пламенем, мгновенно гаснет, стоит отцу Влада добавить:

— Пока жив. Пока ещё хватается за эту грёбаную жизнь зубами. Ради тебя. Ради дочери.

Распахнув глаза, тут же сталкиваюсь с обезумевшим от горя взглядом Осина.

— Вот и молодец! — мычит отец Влада, позабыв, что ненавидит меня больше жизни. — Молодец! — выдыхает гулко и, отпустив меня, растирает лоб.

Высокий, плечистый, всегда статный и наглый сегодня Сергей Петрович всё больше напоминает тень. Под глазами залегла синева, морщины глубокими бороздами обезображивают лицо. Вечно зализанные назад волосы сейчас торчат в разные стороны, в свете холодного сияния люминесцентных ламп так явно отдавая сединой. Я таким отца Осина никогда не видела, а потому страх снова запускает свои щупальца в мою душу.

— Вчера. Два выстрела. По дороге в аэропорт. — слова даются Осину неимоверно трудно, словно каждое подобно пуле простреливает его самого. — Первый — мимо, — гулко сглатывает, собирая силы в кулак, чтобы продолжить. — Второй… Второй чудом не задел сердце. Скажи мне, какого дьявола Влада понесло в аэропорт?

Внутри всё дрожит. Мысли путаются, с разбега ударяясь одна об другую. И вроде понимаю, что Осин ждёт моего ответа, да и тот так и просится слететь с губ, но в голове только одно короткое слово: «жив».

— Мне надо к нему! — голос срывается в глухой стон, а я сама — к лестнице. Да и как иначе? Сегодня я уже опоздала к отцу, Влада я так просто в лапы смерти не отдам. Но Осин меня тормозит. Мотает головой как китайский болванчик, утопая в своём болоте из горя и страха, и монотонно повторяет:

— К нему нельзя. Даже мать пока не пускают.

У боли нет предела. Теперь знаю.

Слёзы могут высохнуть. Голос охрипнуть от бесконечного воя. Но боль не уходит. Никогда! Однажды поселившись в сердце, она навечно остаётся там. Со временем к ней привыкаешь. Учишься жить по-новому. Ловишь моменты, когда она дремлет. Но это всё потом. В самом начале, пока боль только выгрызает для себя уютную дырку в сердце, она нестерпима. Лишает рассудка, проедает в памяти проплешины и напрочь выбивает опору из-под ног. Искажает само восприятие мира и оглушает.

Вот и я чувствую, как на бешеной скорости лечу вниз, в бездонную пропасть, из которой не выбраться. Никогда. И только тонкий голосок Маруси, как маяк в темноте, заполняет собой мою пустоту, напоминая, что мне всё ещё есть за что бороться.

— Нана!

И мир постепенно срывается с мёртвой точки и снова начинает движение вокруг солнца.

— Нана!

Тепло крохотной ладошки согревает окостеневшее от холода сердце.

— Нана!

И я понимаю, что Маруське сейчас куда страшнее, чем мне. Она снова осталась одна, в одночасье потеряв всё и всех. Маленькая. Беззащитная. Никому в этой жизни ненужная. Как и я.

Руся прячется за мной и с опаской поглядывает на деда. Она будто чувствует, что именно он повинен во всех её бедах. Да и сейчас явился, чтобы окончательно разрушить нашу жизнь.

Впрочем, страшно не только Русе. Осин-старший и сам дрожит как кленовый лист на ветру. Исподлобья смотрит на внучку. Почти не дышит. В его глазах стоят слёзы. Не те скупые, что украшают мужчину, а горькие и безжалостные, которые без остатка разъедают ржавчиной душу. Осин сжимает губы в тонкую линию, отчего скулы на его лице мгновенно напрягаются, а на лбу проступает нервная испарина. Он туго сжимает кулаки, сдерживая рвущийся на волю рёв, и тихо стонет, замечая в крохе черты сына. Страшно представить, какие ураганы сейчас бушуют в его сердце, сколько там боли, отчаяния, презрения к самому себе. Эта девочка могла быть его внучкой. Она родилась бы в срок и сейчас ни в чём не отставала от сверстников. Она росла бы в любви и достатке. Её мать могла быть живой, а отец – счастливым. Да что там! Не вмешайся Осин в судьбу сына, Влад не был бы сейчас на волосок от смерти.

Меня разрывает от желания сорваться на незваного гостя с кулаками, обвинить его во всём, на мгновение ощутить обманчивую лёгкость, но потом я вспоминаю собственную мать. Я не хочу быть такой, как она. Не сейчас. Никогда. А потому сажусь перед Марусей на корточки, чтобы наши лица были на одном уровне, и тихо шепчу:

— Не бойся. Это твой дедушка. Он тебя не обидит. Больше никогда не обидит.

Руся кивает. Чуть с бо́льшим интересом смотрит на Осина. Чуть крепче сжимает мою руку. А потом улыбается деду, точно так же — по-доброму и открыто, как всегда улыбался Влад.

Напряжение, повисшее на лестничной клетке, зашкаливает. Наверно, если прислушаться, то за тяжёлым дыханием и сумасшедшим биением встревоженных сердец можно услышать, как плачут наши души.

Не знаю, откуда черпаю силы, но переступив через многолетние обиды, я позволяю Осину зайти в квартиру. Забыв запереть дверь, мы все втроём бредём на кухню. Руся угощает деда печеньем, а тот не моргая следит за каждым её неумелым движением, вслушивается в каждое слово, ловит малейшие эмоции на её лице. Мы все совершаем ошибки. Уверена, Осин в эти минуты осознаёт свои. А я стараюсь не думать о цене…

Спустя примерно час, едва уложив Марусю спать, я возвращаюсь на крохотную кухню. Сергей Петрович стоит ко мне спиной и жадно хватает носом прохладный воздух из приоткрытой форточки. Я жду, когда он наконец расскажет мне про Влада, но Осин всё ещё думает о Руське. — У неё на носу веснушки, – произносит он глухо, словно горло сковала ангина. — Влад в детстве свои ненавидел. И очки. Знаешь, Владик снял их только к десятому классу.

— Я помню.

Впервые за этот долгий и невыносимо тяжёлый день улыбаюсь.