Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже - Керуак Джек. Страница 51

«Да, — утверждает Тристесса, — и я, я нихачу любовь».

Я ничего не говорю про любовь, как не запеваю «Любовь совершенно бесконечная штука, это апрельская кутерьма, когда щупальца тянутся ко всему», и не пою «Ты обнимабельная», как Фрэнк Синатра, ни то «Великое чувство», где Вик Дэмоун говорит «твоя рука коснется лба моего, и взгляд я вижу твоих глаз», ух, нет, я не не согласен и не согласен с этой парочкой любовь-воров, пусть себе женятся и утопнут — влезут под одеяла, — отправятся батовствовать в Риме, Галло — где угодно, — я же, я не собираюсь жениться на Тристессе, это Бык собрался. Она валандается вокруг него нескончаемо, как странно, пока я лежу на кровати в дрянском улете, она подходит и чистит изголовье своими бедрами практически у меня перед самым носом, а я изучаю их, и старый Бык наблюдает поверх очков на сторону. Мин с Биллом, с Мамулей, с Айком, с Марони, Марони Иззи и Биззи, и разительный Диззи, и Бесси Припадь мне поближе Мартарки и Пчелка Би, О, Боже, их имена, имена их, я хочу именно их имен, Эйми с Биллом, не Эймос с Энди, откройте мэра (мой отец очень их любил), откройте крокус фокус-покус в чулане (этот Фрейдов шлюп рассудка) (О хлип хлюп) (хляп) старик этот, что вечно. Молли! Враль М’ги, черт побери, и Молли — Бык и Тристесса сидят там в доме всю ночь, стонут над своими бритвочками и белой дрянью, и осколками зеркала, что служит противнем (алмазно острая дрянь, что врезается в стекло) — Тихие домашние вечера — Кларк Гейбл и Мона Лиза –

Однако «Эй, Тристесса, я поживу с тобой, а Бык заплатит», — наконец говорю я –

«Наплевать, — говорит она, поворачиваясь ко мне на табуретке. — Меня устраивает».

«Хотя б на пол ее квартплаты будешь давать?» — спрашивает Бык, отмечая у себя в заметочном блокноте цифры, которые все время ведет. «Что скажешь, да или нет?»

«Можешь приходить с ней видаться, когда захочешь», — прибавляет он.

«Нет, я сам хотел с ней жить».

«Ну, так не выйдет — у тебя нет денег».

Но Тристесса все поглядывает на меня, и я на нее все пялюсь, вдруг мы любим друг друга, пока Бык себе нудит, и я восхищаюсь ею откровенно, и она сияет откровенно. Ранее я сграбастал ее, когда она сказала: «Ты все помнишь в тот вечер?» «Да». «На улице, как ты меня целуешь». И я показываю ей, как она меня тогда поцеловала.

Тот крохотный нежный скольз губами по губам, с лишь легчайшим поцелуем, наметить поцелуй — Она им меня отвадила — Ей было все равно –

У нее не было денег ехать на такси домой, автобус уже никакой не ходил, у нас больше не было денег ни у кого (кроме денег в банке крови) (денег в банке грязи, Чарли). «Да, я пешком домой».

«Три мили, две мили», — говорю я, и там случилась та долгая прогулка под дождем, что я помнил. «Можешь туда подняться», тыкая в свою комнату на крыше, «я к тебе не пристану, no te molesta».

«No te molesta», но предоставлю ей приставать ко мне. — Старый Бык поглядывает поверх своих очков и бумаги, я снова все проибал с мамой, Царь Эдип, наутро вырву у себя глаза. Сан-Франциско, Нью-Йорк, Падичи, Меду, Мантуя или где угодно, я всегда царский обсос, из которого сделали сына по должности в отношениях мужчины и женщины, Ахх-йяаааа — (Индейский вой в ночи, под сладкую música раздолья campo) — «Царь, бряцарь, вечно я мешаю мамуле и папуле — Когда уж сам стану папулей?»

«No te molesta», и к тому же, ради Быка, моего папули, я сказал: «Мне придется стать торчком, чтоб жить с Тристессой, а я не могу быть торчком».

«Никто так торчков не знает, как другой торчок».

Я тоже сглатываю, внимая истине –

«Кроме того, к тому ж, Тристесса торчок старинный, как я, она не ссыт — в дряни. Торчки личности очень странные».

После чего он пускается в долгий рассказ о странных личностях, которых знал, на Рикерс-Айленд, в Лексингтоне, в Нью-Йорке, в Панаме, в Мехико, в Аннаполисе — Соответственно его странной истории, в которую включаются опийные грезы о странных ярусах стеллажей, где девушек кормят опием через смутные синие трубки, и подобные странные эпизоды вроде всех невинных faux pas, что он совершил, хоть и всегда со злобной алчностью, перед тем как наблевал в Аннаполисе после запоя, в душевых, а чтоб спрятать от офицеров, попробовал смыть горячей водой, с тем результатом, что вонь расползлась «по всему Брэдли-Холлу», и в газете Военно-Морских Козлов потом написали об этом чудесное стихотворение. Он и дальше пускался бы в долгие рассказы, но там была она, а с ней он просто проводит обычный торчковый базар на младенческом испанском, вроде: «Ты не ходи завтра хороший вид вот такой».

«Да, я лицо сейчас почистю».

«Так не хорошо вид. Они на тебя один раз посмотрят, и они знают, ты берешь очень много секанолов».

«Да, я иду».

«Я тебе пальто почищу». Бык встает и помогает ей почистить вещи.

А мне он говорит: «Эти художнички и писательки, не любят они работать. Не верят в работу» (как годом раньше, когда Тристесса, и Крус, и я шутейно трещали с той шутейности, что была у меня в прошлом году, в комнате, он колотит майянской статуэткой размером с большой кулак, пытаясь починить дверь, которую сломал накануне ночью, поскольку принял слишком много сонников и вышел из комнаты, и замкнул ее щелчком на засов, ключ в комнате, а он в пижаме в час ночи). Ух, сплетно мне. (В общем, он заорал на меня: «Иди, помоги мне дверь починить, я сам не могу». «Ох, да отлично ты можешь, я разговариваю». «Вы, художники, все ленивые жопы».)

Теперь доказать, что я не таков, я медленно поднимаюсь, головокружа от того укола их любовной заразы, и набираю воды в жестяной кувшин, нагреть на перевернутой лучевой лампе, чтоб у Тристессы была горячая вода омыть рану, но передаю кувшин ему, потому что не могу со всей этой маетой уравновешивать его на хлипких проволочках, да и все равно он старый учитель, Старый Колдун, Старый Водяной Знахарь, который это может и не даст мне попробовать самому — Затем возвращаюсь на кровать, распростираюсь — и простата тоже, поскольку морфий забирает у тебя из штанов весь секс и оставляет его где-то еще, в кишках. Некоторые все сплошь кишки и никакой души — А я собираюсь с червивым духом — Вы жалитесь пиками — Набубениваетесь коктейлями — Дуете апельсины — Я собираюсь с червивым своим духом и битой — Два — Три — Десять триллионов миллионов головокружительного пороха звезд ферменталижуется в высоком тоскливом Полуосевом Джеке — в подпорке реквизитной — Никаких друганов своих я не топлю в масле — У меня к этому кишка тонка — А духу этого не делать есть — Но секс, когда морфий спущен с поводка в твоей плоти и медленно расползается, жаркий, и безрассудит тебе мозг, секс отступает к кишкам, большинство торчков худосочны, Бык и Тристесса оба мешки с костями –

Но О изящество некоторых костей, эти молоки, за кои цепляется немного плоти, вроде Тристессы, и получается женщина. — И Старый Бык, хотя и никто от тощего ястребиного своего тела, его серые волосы хорошенько приглажены, а щека у него юношеска, и временами смотрится он решительно хорошеньким, и фактически Тристесса наконец однажды ночью решила на это решиться, а он был под боком, и они это сделали, хорошенько — Мне тоже кусочка хотелось, видя, как Бык не просоответствовал задаче, разве что раз каждые двадцать лет или около того –

Но нет, довольно, больше не слышу, Мин с Молли, с Биллом и Грегори Пегори Враль Макгой, ой, пусть они себе, а я пойду своей дорогой — «Найдите мне Мими в Париже, Николь какую-нибудь, милый Прозрачный Прелестный Пити Татхагаты» — Как стихи, произносимые старыми итальянцами в южноамериканской пальмовой грязи, плоской, которым хочется вернуться в Палаббрио, reggi, и прогуливаться по благолепному колоколонному бульвару с гуляющими девушками, и пить аперитив с кофейными грабежниками с картежной улицы. О, кино — кино Господа Бога, показывающее нам его, а нас ему, ему, который мы, — ибо как может быть два, не-один? Отпальмируй мене это вербой, епископ Сан-Хосе…