Крушение - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 43

— Где ж ковшов наберется столько? — усомнился боец.

— Касками, Учить всему надо, — сердито заметил Бусыгин.

— Дельный у вас начальник, и силушкой выдался, и башковитый, — от души погордился Прокофий. — Мне бы его в рулевые — и горюшка бы не чуял.

— Вы и так без горя обходитесь, — улыбнулся Степан. — Одно удовольствие: рыба задарма перепадает. Небось картошкой пробавляетесь, — и посмотрел на чейто огород на взгорке.

— Пробавляемся, — протянул дразняще Прокофий и вдруг нахмурился, прикрыв густотою бровей опечаленные глаза.

Плыли.

— Поимейте в виду: горе, оно внутри сидит, изнутри и гложет, — заговорил примолкший было Прокофий, — Намедни я из города уходил. Забрал жену с сыном Васяткой. Старший–то в танкистах служит, а этот малолеток еще… Погрузились на катер, ну и тронулись… Правее держите, вон там мель! Еще правее! — перебив самого себя, скомандовал Прокофий.

— Значит, тронулись, а дальше? — спросил Бусыгин.

— Что же дальше, — простонал голос Прокофия. — Не отъехали, как налетели, будь они прокляты, антихристы! Бомбы начали скидать, сперва невпопад… А одна угораздила прямо в середку. Затрещал катер, скособочился и опрокинулся. Не успели попрыгать, как затонул. Неделю плавал я, искал ждамши, сердцем изошел… — с тяжким стоном говорил Прокофий. — Нет, не могу, сил моих нет… Не нашел. По сю пору, заеду вон туда, на глыбину, гляжу во все глаза и жду, не всплывут ли, не покажутся…

Угрюмо молчали.

Плыли.

У Степана, как и у его товарищей, будто отнялись языки — не смели обронить слова, боялись ранить и без того раненое сердце старого рыбака.

Но сам Прокофий то и дело командовал:

— Крепче, братцы! На весла налегай! Дюжее наддай!

— Взяли!.. У-ух! Еще раз ухнем! — подхватывали солдаты.

Степан Бусыгин вгляделся вверх по течению и привстал.

Прокофий, что это вон там, на воде? Какие–то огни вижу…

— Ежели бы огни, — мрачно насупился Прокофий. — Нефть горит.

И в самом деле, горели нефтяные баки, подожженные и разбитые при бомбежке немецкими самолетами.

Солдаты на баркасе озирались по сторонам, дивясь и пугаясь. Катились волны, и подпрыгивая, метался на волнах огонь.

Вгляделись с баркаса, и жутко стало. Горящая нефть холстом протянулась на воде. Плыла. И горела в воде. А там, где слой нефти разлит толще, пламя было темнобагровое, затянутое дымами.

Не по себе стало бойцам — страшно! Кто–то сквозь зубы проговорил одно–единственное слово — «сгорим!», кто–то пересел подальше от борта.

На мгновение растерялся и Степан Бусыгин, не зная, как в таком случае поступить — плыть ли дальше или вертаться…

Глядит на него Прокофий и не понимает, что это с ним.

— Чего зажурился, начальник?

Поддело это Степана, хлопнул он веслом:

— А-а, в огне не горим, в воде не тонем… Давай грести!

Выбрались на самый стрежень, на быстрину. Тут и застиг плавучий огонь. Того и гляди перекинется пламя за борт, а горящая нефть плывет и впереди, и по бокам лодки.

Прокофий смотрел на оробевших солдат и наущивал:

— Не робейте, браты, веслами швыркайте!

И, повинуясь его окрику, сбивали веслами горящую нефть, в воде топили, водою заливали плавучий огонь.

Горела река.

Бились о воду широкие лопасти весел. Всполошливо бились. Радужные, как преломленные сквозь стекло лучи, разметывались далеко по воде блики от нефти, негаснущее, хотя и захлестнутое водой пламя переметывалось дальше. Черное пламя металось, прыгало, неслось вскачь.

Река бушевала.

Река горела.

Казалось, сама разгневанная Волга метала пламя.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Еще в руках русских плацдармы в излучине Дона, а по дорогам и вне дорог, и степью гулкой, и мимо пыльных и утомленных садов, в которых нетронуто дозревали вишни и цвели никем не посаженные, дикие кусты роз, — по всем путям, называемым на языке военных карт маршрутами, уже двигались колонны 6–й немецкой армии к Сталинграду. Командующий Паулюс тешил себя мыслью взять этот город с ходу. Он торопил войска, войска торопили его. Это наступление было продолжением похода, начало которого берет от советской границы, когда 6–я армия переправилась через реку Буг и вместе с одиннадцатью армиями вторжения устремилась в глубь России.

Собранной силой шли немцы на Дон. Железные табуны расползлись по дорогам, ринулись к донским переправам, хотели перемахнуть с ходу. Ан не вышло. Днем и ночью гремела канонада, перепахивающая металлом степь. Атаки катились валом — одна вослед другой…

Донские плацдармы заливались огнем, но жили. Когда же неприятель убедился в безумности и бессилии атак, он изменил и тактику боя, и маршруты движения колонн. Плацдармы на правобережье Дона немец вынужденно оставил в покое, хотя и понимал, что это — нож у собственного сердца.

Главный ударный клин прорубался в Сталинград.

Но а как же все–таки быть с донскими плацдармами? Неужели они так и будут до конца напоминать о торчащих ножах у сердца? Возможно, нужнее всего взять Сталинград, тогда русские сами уйдут с Дона. И еще помеха: с севера полоса прорыва, пролегавшая от Дона к Волге, не защищена. Русские нависли над северным флангом немецких войск, обложили стеной. При удобном случае могут срубить и сам клин.

Паулюс знал и о плацдармах, и об угрожаемом северном фланге… Знал и молчал. Он перестал придавать им серьезное значение. Наступление развивается. Его войска уже переправляются в других местах через Дон. Стоит ли обращать внимание на какие–то плацдармы — пятачки земли, когда через день–другой все южное крыло фронта будет лежать у ног немецких солдат.

Бои и походы 6–й армии в представлении самого командующего генерала Паулюса выглядели более чем радужными. Трудно вообразить, как много было пройдено путей–дорог и как много сделали для величия империи солдаты этой армии. И хотя в первые месяцы войны Фридрих Паулюс еще не стоял у пульта управления армией, так как ею командовал Рейхенау, тем не менее она взяла один за другим города Ровно, Житомир, Киев, Полтаву и Харьков. Последнее, барвенковское, сражение блестяще провел уже Паулюс. Сражение было выиграно в классическом прусском стиле клиньев, приверженцем которого был Паулюс, названный потом Гитлером храбрым и мыслящим полководцем, и это вдвойне радовало Паулюса. Его престиж, его репутация стратега в глазах командующих и немецкого генералитета неизмеримо выросли. Ведь еще будучи первым оберквартирмейстером генерального штаба, он, тогда генерал–майор Паулюс, по личному указанию Гитлера разрабатывал план молниеносной войны с Россией — «Барбаросса», план, который был сорван и, в сущности, похоронен в снегах Подмосковья. И Паулюс в просчетах планирования не мог не чувствовать своей вины. Поэтому некоторые генералы, смотревшие тогда на него с завистью, потом, после провала плана «Барбаросса», посмеивались над ним, зло называя его стратегом поражений. «Смеется тот, кто смеется последним», — подумал Паулюс, довольный, что вчера подписал приказ вести наступление непосредственно на Сталинград. «Взятие Сталинграда, — думал он, — окончательно утвердит меня в глазах нации и даже мира как великого полководца».

Все, видевшие генерала Паулюса накануне нового сражения, до поездки в войска, свидетельствуют, что он был тогда внешне подчеркнуто спокоен. И если бы не его нервно подергивающаяся правая часть лица, он мог казаться совсем бодро настроенным. Да и почему бы Паулюсу быть чем–либо удрученным, когда его армия подошла к Дону и впереди чуть ли не конечная цель, замышленная самим Гитлером на летний период кампании, — захват Сталинграда, выход на Волгу, а там, как любил выражаться один из его корпусных генералов, «будем смотреть дальше».

С такими мыслями и побуждениями командующий Паулюс под вечер 20 августа выехал из Осиновского, где разместился командный пункт его армии, — ему не терпелось самому посмотреть переправу войск через Дон.

Раскинув руки на заднем сиденье «мерседеса», Паулюс катил степью, на которой не было ни единого деревца, ни единого озерка. Было знойно и душно. Недвижимо млела от жары земля, и даже воздух, казалось, стоял омертвело–недвижимым.