Крушение - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 51

Кто–то дернул Бусыгина сзади за гимнастерку, потом ущипнул за ляжку упористо поставленной в окопе ноги. «Ну и шутник, этот чертов Антон», — подумал Степан, не оглядываясь, так как выбирал новую цель.

Тем временем мотоциклисты, удалившиеся было севернее по берегу, вернулись, увлекли за собой остальные танки и пехоту на бронетранспортерах и автомашинах. Они с ходу вели стрельбу по склону горы, достигая окопов лишь пулеметным огнем; ответно также неприцельно стреляли по ним и Антон, и командир отряда, старый кадровый рабочий, и многие другие, кого Степан Бусыгин не знал — только видел в лицо. Он дивился тому, как скоро и, в сущности, бескровно удалось задержать шедшую по дороге небольшую колонну, но то, что эта колонна, потеряв лишь два танка, повернула вдоль Сухой Мечетки, встревожило Бусыгина. «Могут обойти… Обычная тактика немцев, напорются на одном месте на огонь и дают обратного ходу», — подумал Степан. Он уже собирался выделить из штурмовой группы бойцов, перебраться берегом севернее, чтобы и там встретить танки, но, немного погодя, оттуда послышались упруго–звонкие выстрелы противотанковой батареи. Бусыгин успокоенно вытер рукавом вспотевший лоб.

Сзади кто–то опять его дернул, уже настойчиво, за рукав, и Степан оглянулся. И едва повернул голову назад, как очутился в объятиях… Гришатки–беглеца.

— Она ж, тетя Юлдуз, гордая, — объяснялся он немного погодя Степану. — Никого не привечает. Да и дедушка ровно чайник с кипятком. Как чуть чего — с клюкой да бранными словами… Да и ты хорош супчик, — озлился он на сбоку хихикающего Антона. — Нет бы самому подбить танку, вот как он сделал, — обняв за бок и прижавшись к Степану, говорил мальчонок. — Так ждешь… Завидки берут, да?

Бусыгин от души посмеялся над этими бесхитростными объяснениями Гришатки–беглеца, а потом, спохватись, что на позиции пареньку вовсе нечего делать, сказал с грубоватой небрежностью в голосе:

— Ты, Гришка, топай от греха подальше! Еще заденет, тогда не поцелуи будут, а одни слезы горючие.

Но мальчонок словно не расслышал его, склонился на дно окопа, развязал принесенный с собою узелок и осторожно, боясь уронить, подал Степану сперва два соленых огурца, потом приготовленные по–татарски лепешки (ел потом Степан эти лепешки с запеченными в тесте картошкой и мясом и нахваливал Юлдуз). Напоследок Гришатка достал из кармана штанишек кусочек сахара, сдул с него пыль, погладил этот кусок осторожно пальчиком и сказал:

— Возьмите и это, к чаю годится… Юлдуз говорит, снеси все на позицию и бегом… То есть неси все и… — Гришатка поспешно замолчал, долго пыхтел, пока не нашелся, как слукавить: — Снеси, говорит, все и присылай своего хлопца… Она вас хлопцем зовет. — Он вскинул глазенки на Степана, проверяя, нравится ему это или нет. — А что, называет хорошо, по–людски! Меня тоже звали на хуторе хлопцем, не обижался… Присылай, говорит, его, то есть тебя, за квасом. Какой она квас готовит! Пьешь в жару — как ледяные сосульки во рту тают!

Степан потрогал его за волосы, торчащие со лба ежиком.

— Не заговаривай, Гришатка, мне зубы. Сознайся, это она тебе наказала вертаться… У нас, у солдат, правдивость на первом месте. Сознайся…

Гришатка натужился, набрав в рот воздуху, и чуть не со слезами молчаливо кивнул головою.

— Она могла совсем не пущать, — сквозь рыдания в голосе промолвил Гришатка. — Но я же не подчиненный ей. Мне дедушка — указ, его я должон слухаться, а она не-е… Молода, говорит дедушка, командовать… Так что… — он развел руками, — квиты. — И сердито объявил: — Дядя командир, вот если не возьмете меня, то я… я все равно сбегу. Вот честное пионерское! — Потрогал он за шею с предполагаемым на ней галстуком.

— Куда же ты сбежишь? — спросил Степан.

— Подамся туда, — махнул он рукой на вражью сторону.

Бусыгин посерьезнел. Вспомнил вчерашнее предупреждение насчет Гришатки, что его нужно привлечь доверием, иначе разрыдается и… бог знает, что может отмочить, — забеспокоился, а вслух с тою же строгостью проговорил:

— К кому ты хочешь податься? К врагу? Но знаешь, как это называется? Перебежчик. Таким мы, солдаты, пулю вдогонку посылаем!

Степан сказал это с нарочитой и обнаженной грубостью и тотчас пожалел, что не стоило бы так обижать хлопца. Но — странное дело — Гришатка–беглец вовсе не обиделся, он только проговорил, что для перебежчиков мало одной пули вдогонку, нужно целый снаряд из пушки посылать. Потом тихим, пресекающимся голосом заговорил:

— У меня мамку немцы растерзали. Папку споймали, как партизана, и поволокли его… Со связанными руками… В шурф шахты хотели скидать… Мамка увидела из окна, что его ведут по улице связанным, бросилась на немцев с кулаками. И бить их по морде, и кусать… Одного совсем бы задушила, схватив за горло. Да немец другой… прострочил… из автомата… мамку мою родную… — еле выдавил из себя Гришатка и как–то вдруг нежданно осел на дно окопа, обхватил по–взрослому руками лицо. С минуту крепился, хмыкая носом, и наконец заплакал.

Бусыгин, как ни уговаривал, не мог, не в силах был успокоить Гришатку. И лишь погодя немного, словно решившись на что–то важное, объявил громко:

— Ну что ж, Гришунька, бежать нам некуда. Одна у нас судьба, одна нелегкая доля… Мстить немцам за все муки людские, выпускать из них потоки крови!

Посмотрел Гришка на дядю командира и перепугался его освирепевшего взгляда, не рад был, что и пожаловался на свою судьбу. Степан Бусыгин помолчал, потом добавил уже поникшим голосом:

— Будешь служить со мной. Форму тебе сошьем армейскую, научу стрелять… Только чур: слушаться во всем, держаться рядом. Ясен тебе приказ, повтори!..

И Гришатка, словно позабыв обо всем, вскочил, начал обнимать Степана, тыркаясь веснушчатым лицом в его грудь.

Ночью на позицию пожаловал дед Силантий.

Ночь была светлая, небо прокололо, словно буравчиками, сверлящими звездами, и еще издалека Антон, доставленный наблюдателем, увидел его, спускающегося с горки. На плече у деда лежало поддерживаемое за ствол ружье.

— Сейчас грянет гром, — растерялся Антон и прыгнул в окоп, едва не на голову Степану, начал толкать его в плечо, — Вставай, на приступ идет дед Силантий. С самопалом!

Степан не понял сначала, протер заспанные глаза. Потом, услышав про деда, переполошился, вспомнил, что рядом с ним лежит, притулясь к боку, Гришатка–беглец. «Вся беда в том, что не предупредил деда», — с поражающей ясностью разгадал опасность Степан.

Он вытолкнул себя из окопа, встал на бруствер, почесывая живот и приготовясь к трудному и неизбежному объяснению.

— Что за чепуха такая! Кто посмел из моего редута наличные силы красть? У меня и так активных штыков — раз–два, и обчелся. Да я вас, сукины дети, да я!.. Все огневые средства своего редута на вас направлю! — бушевал дед, подступая, однако, к Бусыгину с фланга и, возможно, приглядываясь: он это стоит или неприятель — разведчик, ждет его, чтобы схватить и уволочь.

— Сюда, сюда, дед, правь, — окликнул Бусыгин, — Да не больно шуми, все же противник тоже ухо имеет. Рядом, через речку… Понимать надо.

Настораживающие слова заставили Силантия притихнуть. Только слышно было, как, распалясь гневом, часто дышал.

Степан начал издалека, с подходцем уговаривать, как все случилось и почему мальчик остался на позиции. Дед Силантий ни за какие ценности не соглашался оставить Гришатку, велел сразу показать ему.

— Покажу, ежели бить не будешь. Дай клятву, — настойчиво попросил Бусыгин.

— Завещание дают перед смертью, — промолвил дед. — А я не собираюсь умирать… Вон танки перли нынче… Небось сами видели, как эти танки свернули в сторону. Побоялись моего редута!

Бусыгин не удержался, ухмыльнулся, а дед заверил, что они действительно не в силах были взять приступом редут и отвернули.

— Со мной связываться — одна погибель. Лучше не лезть на рожон. Дайте поглядеть на Гришку, — неумолимо стоял на своем Силантий. — Иначе, ей–богу, зачну по вас палить из редута.

Достав кисет, Бусыгин закурил, не предложив Деду, и начал пыхтеть на него дымом, пахнущим донником. У деда Силантия защекотало в ноздрях, и он в сердцах попросил докурить хотя бы окурок. Степан насыпал ему в ладонь махорки, но курить велел на дне окопа, чтобы не привлекать чужой глаз.