Военнопленные - Бондарец Владимир Иосифович. Страница 30

Где-то далеко, посылая к безучастным звездам тоскливую жалобу, завыла собака. Донесся едва слышный мелодичный звон башенных часов.

Пробило одиннадцать. Точно по сигналу, в лесу стало светлее. Четче проступили размытые контуры деревьев, по ветвям рассыпались серебристые лунные блики, и с ними рядом углубились тени, черные, как китайская тушь. Мы пошли дальше.

На окраине деревни пили молоко. Хозяева выставляли его с вечера за ограду усадьбы в больших белых бидонах. На рассвете проезжал сборщик, отвозил молоко на сливной пункт, и пока хозяева поднимались, он уже развозил пустую тару.

Мы пили молоко, попеременно наклоняя бидон, и с трудом переводили задержанное дыхание. Бидон наклонялся все больше и больше и, когда молоко уже стало булькать под самым горлом, мы закрыли крышку этой двадцатилитровой посудины, опустошенной почти наполовину.

Незаметно и почему-то очень быстро рассеялась ночь. Над дремлющей на зорьке землей повис оранжевый диск солнца. Мы углубились в лес и, забравшись в непролазную чащу терновника, проспали до вечера.

Сменяя друг друга, потянулись дни и ночи. Днем мы отдыхали, прячась в лесных чащобах. Ночами шли. В населенные пункты заходили только на окраины напиться молока да порыться на огородах. Все, что нам попадалось, съедали сырым. Разложить костер было опасно: ночью далеко видно огонь, а днем голубой безобидный дымок мог привести к нам нежеланных гостей.

Потом лес накрылся серыми слоистыми тучами, заморосил упорный обложной дождь. В его пелене мягко рисовались дальние сосны — будто отступали перед нами. А мы все шли и шли, и день казался сплошными сумерками.

Когда темень сгустилась, впереди забрезжил красный огонек. Спустя полчаса он увеличился до размеров освещенного окна. Лес черной подковой охватил одинокую усадьбу.

Будто завороженные мы смотрели на спокойные лица людей за окном, на обнаженные руки женщины. Неудержимо потянуло к теплу, к застеленному голубой клеенкой кухонному столу, за которым эти двое — пожилой мужчина и полная женщина — что-то ели, переговаривались, беззвучно шевеля губами.

Желудок сводила голодная судорога.

В доме закончился ужин. Мужчина, почесываясь, ушел. Женщина собрала посуду, снесла ее в подвал. Ненадолго под окном кухни осветился узкий прямоугольник. Женщина вернулась в кухню, нагнулась над духовкой, и у меня сразу рот до отказа наполнился слюной: в руках у нее коричнево лоснился пирог. Свет погас и в кухне. Сразу навалилась непроглядная темень.

Ни одно движение, ни одна деталь не ускользнули от наших глаз. Через час-полтора мы подкрались к подвальному окну. Щелкнул раскрытый нож. Зажав его в зубах, я ощупал оконную раму, просунул под фрамугу голову и стал опускаться в подвал. Русанов держал за ноги. Руки шарили в пустоте, не доставая пола. Под рукой взвизгнула крышка кастрюли. Я замер. Сердце готово было выпрыгнуть на пол, хрипело в застуженных бронхах. Опустился еще ниже, нащупал широкую длинную скамью и еще ниже — пол. Спустя минуту мы уже поднимались в кухню.

Я натолкнулся руками на еще теплую плиту и осторожно отворил дверку духовки. По кухне разлился невыносимо вкусный запах сдобы. Боясь загреметь и едва дыша, я вынул теплые противни с тестом и передал Русанову. Нашел стол, на нем трубку и резиновый кисет хозяина. Около стола нащупал тяжелые горные ботинки, окованные по рантам медью, и на перекладине стула — толстые шерстяные носки. Чиркнул зажигалкой. На двери глянцевито блеснул дождевик. Прихватил и его.

Выбраться из подвала было уже значительно проще. В ста метрах от дома мы расправились с яблочным пирогом, вкусным, душистым и еще горячим. Второй такой же остался про запас.

— Непуганые, черти, беспечные, — проворчал Саша. — Спят…

Русанову хозяйские ботинки оказались малы. Он взял носки. Мы переобулись и, выкурив трубку, двинулись дальше. Идти стало легче: в кармане дождевика нашелся электрический фонарик. Его вспышки на мгновенье выхватывали из чернильной темноты стволы сосен и размокший грунт. Ноги становились на землю прочнее, увереннее.

Уже отойдя километра два, Русанов вдруг присел и весело рассмеялся, впервые за девять дней.

— Ох, не могу! Представь себе их лица завтра. Они к духовке, а там… Ха-ха-ха!

Рассмеялся и я, и дождь, казалось, прислушался к нашему смеху, забылся, стал реже.

Утром мы набрели на старый, по-видимому заброшенный, сарай, набитый до самых стропил прошлогодним сеном. Зарывшись в него, мы быстро согрелись, и незаметно навалился сон, крепкий и непроглядный, как лесная темень, из которой мы недавно выбрались.

Через широкую гладь Дуная перекинулась лунная дорожка. Она трепетно переливалась множеством холодных искр, и там, где заканчивалась, смутно угадывался противоположный берег.

В нескольких километрах выше по реке мерцала россыпь огней Регенсбурга. Большой придунайский город вскрикивал гудками паровозов, манил и отпугивал переливчатой игрой электричества. Где-то там шагнули через Дунай тяжелые мосты, и по ним перейти через реку было бы просто счастьем: Русанов не умел плавать, а идти через незнакомый город — безумный ненужный риск. Надо было искать что-то другое.

Река вздыхала холодной сыростью, пугала черной подвижной глубиной.

Голодные и злые, мы рыскали по берегу уже третью ночь и, наконец, нашли затопленную у берега лодку, примкнутую к свае цепью с пудовым замком. Рядом на берегу стоял покосившийся сарай. В нем мы нашли весла, уключины, ломик и вязанку мелкой рыбешки, высохшей до костяной твердости.

С огромным трудом мы спустили свой «Ноев ковчег» на воду. Оттолкнулись от берега. Лодку сразу развернуло, стало сносить течением. Русанов неумело выгребал, ржавые уключины с визгом ворочались в гнездах, словно кричала перепуганная среди ночи чайка.

— Осторожней, Саша, не шуми.

— Какого черта боишься. Скоро уже и тени своей будем бояться.

Противоположный берег приближался. Неожиданно прямо по носу лодки в небо врезался сияющий луч прожектора, постоял секунду и косо упал на противоположный берег, выхватив из тьмы белое пятно сарая, потом, как бы нехотя, перешел правее и погас.

— Влипли, — чуть слышно прошептал Русанов.

— Говорил же тебе…

— А черт их знал!

— Вынимай весла, пойдем без уключин.

Прошло несколько минут. Немцы на том берегу, видимо, не на шутку встревожились. До нас явственно доносились голоса, словно говорили с нами рядом. Снова зажегся прожектор. Ослепительный пучок света, чуть подрагивая, медленно шарил по воде, постепенно приближаясь от берега к нам.

— Ныряй! — придушенно просипел Русанов.

— Да ты что?!

— Ныряй, говорю! Спасайся ты, дурень! Ведь обоих схватят!

— Саша!

— Скорей! Ну!

Я перевалился через борт. Вода обожгла, захватило дыхание, ботинки потянули ноги ко дну. Стараясь не всплескивать, я отплывал по течению вниз. Русанов изо всех сил выгребал к берегу.

Оглянувшись, я увидел на фоне прожекторного луча аспидно-черный силуэт лодки и в ней пригнувшегося штурмана.

У берега застучал мотор, набирая обороты, взвыл, и, когда Русанов поднялся в лодке, воздух рванула раскатистая очередь.

Усиленная мегафоном, донеслась команда:

— Стой!

Ботинки и одежда неудержимо тянули меня ко дну. Я все чаще погружался с головой, стараясь удерживать дыхание, но грудь сама по себе судорожно выталкивала воздух в воду, и я едва успевал всплыть, чтобы рывком вдохнуть его вместе с водой. И в тот момент, когда тело, отказавшись от борьбы, стало оседать в податливую глубину, я вдруг почувствовал под ногою дно. Было уже мелко.

Я оглянулся снова.

Небольшой катерок, зацепив буксиром лодку, описывал широкий круг, освещая перед собой темную водную гладь носовым прожектором. От его скользящего луча я ушел под воду, и когда вынырнул, катер уже тарахтел к месту своей стоянки.

Русанова увезли. Меня охватила страшная тоска одиночества. Я долго лежал на холодном береговом песке в бездумном оцепенении, выстукивая зубами ознобную дробь. Потом, подгоняемый липким холодом, я побрел прочь от берега. Утро застало меня километрах в десяти от Дуная, на дне глубокого узкого оврага, прикрытого с боков чахлым еловым перелеском.