Военнопленные - Бондарец Владимир Иосифович. Страница 32

Сон оборвался как-то уж очень нелепо.

— Стой! Руки вверх!

При чем тут «стой»? Ничего еще не понимая, я вскочил. От удара заныл бок.

— Руки вверх, ты!

Передо мной стоял коренастый человек. В руках он привычно сжимал ружье, палец уверенно лежал на спусковом крючке.

— Ты кто?

— Человек.

— Вижу, что не скотина. Русский?

— Да.

— Оружие есть?

— Нет.

— Спиной ко мне! Руки назад!

Он очень туго стянул их у локтей. Лопатки сошлись вместе, и в груди стало болеть. Повинуясь команде, я сел на краю водомоины. Напротив опустился владелец смерти и живота моего. С его колена за мной подсматривала двустволка. Вторая нога — деревяшка.

— Так, говоришь, русский военнопленный?

— Да. Военнопленный.

— Откуда бежал?

— Из Мюнхена.

— Ого?! Давно?

— Тридцать четыре дня назад.

— А куда идешь?

— Русскому надо идти в Россию.

В глазах лесника светилось и удивление, и недоверие, и еще что-то, чего я сразу не мог понять.

— Ты сумасшедший! Послушай, неужели же русские все такие упрямые идиоты? Тридцать четыре дня голодный, грязный, усталый. А впереди еще путь в три раза длиннее, и подходит зима. Куда ты идешь? Зачем? На что ты надеешься?

— Ты же был солдатом…

— Но если бы я попал в плен, я бы сидел спокойно.

— Это твое личное дело. Развяжи мне руки, — попросил я. — Вчера плечо разбил, больно.

Лесник осмотрел плечи и, увидев большую ссадину, распустил веревку, но палец снова лег на спусковой крючок.

— Смотри, чуть что — твоя башка разлетится вдребезги! Непонятный вы народ — русские. Вешают вас, убивают, сажают в тюрьмы, а вы все бежите, несмотря ни на что, по чужой стране. Дойти — один шанс из тысячи. Не больше! На прошлой неделе в соседнем лесу убили троих таких же, как и ты. Пришли! — он укоризненно покачал головой. — И ты придешь!

Он докурил трубку и, выбив ее об деревянную ногу, встал.

— Альзо! Пойдем! Но не вздумай бежать, я гнаться не буду. — Он выразительно качнул двустволкой.

Лесник привел меня в полицейский участок.

За большим совершенно пустым столом дремал старик, одетый в заношенный китель с узенькими погонами полицейского офицера.

Лесник громко стукнул у порога деревяшкой.

— Хайль Гитлер!

Старик испуганно вскочил, прошамкал ответное «Хайль!» и уставился на нас моргающими красноватыми глазами.

— Вот, — сказал лесник, — привел гостя. С вас сорок марок, господин Кламер.

— Да, да, понимаю. Сорок марок за поимку пленного. Да, да, да. Михель! Михе-е-ель!

Из соседней комнаты вышел второй старик — чуть помоложе, чуть бодрее и чуть пониже ростом.

— Господин Нушке привел пленного. Займемся им. А вы, Нушке, идите отдыхайте. Мы вас вызовем.

— Хайль Гитлер!

— Хайль!

Входная дверь ржаво скрипнула. В наглухо запечатанную комнату ворвалась струя свежего воздуха, закрутилась, и сразу запахло многолетней пылью и мышами.

Старик Кламер, порывшись в глубоком чреве стола, достал несколько листков бумаги и, разгладив, положил перед собой. Начался допрос. Фамилия, возраст, национальность, звание…

— Капитан Советской Армии, — ответил я не без гордости.

Кламер встал, шаркнул ногами, согнул в вежливом полупоклоне костлявую спину.

— Рад познакомиться: Максимилиан Кламер — обер-лейтенант семьдесят третьего горно-егерского полка.

Я понял, что этот Макс Кламер был обер-лейтенантом, может, полвека назад и раскланялся со мной по требованиям этикета того времени.

Сморщенная узкая рука, покрытая нитками склеротических вен, отодвинула в сторону листки бумаги. Кламер подбил снизу остро загнутые к вискам прокуренные усы и упер в меня выцветшие глаза с оттянутыми вниз розоватыми веками.

— В прошлую войну я был в России. Русские добры, и им эта доброта вышла боком… м-м-м… беспечность. К пленным офицерам они относились весьма прилично. Потом пришла революция. Появились другие русские — небритые, грязные, с громкими речами и красными бантами. В России стало плохо. А как там сейчас?

— Благодаря вам сейчас везде плохо.

— Да, да, да, — закивал Кламер, — понимаю, война. Война и нам не принесла ничего хорошего. Раньше воевали в белых перчатках, а теперь… Самолеты, танки… Слишком много металла, а человек очень слаб.

Кламер говорил, а второй старик, Михель, сидел у двери — очевидно, чтобы я не удрал, — и, молча соглашаясь, кивал головой.

— Да-а-а… В ту войну от разгрома на Востоке нас спасла русская революция, а теперь уже, наверное, ничто не спасет. Ну хорошо, что же прикажете мне делать с вами? Ночевать вам, хе-хе-хе, ночевать вам есть где. А чем вас кормить? Конвоир из Моосбурга прибудет не так скоро.

Я достал из карманов продовольственные карточки и двадцать марок.

— Подойдет?

— О! Целый капитал. — Старик забеспокоился: — Вы никого не ограбили?

— Нет. Это мне друзья дали.

Спустя некоторое время на пыльный стол лег хлеб и завернутый в целлофан сальтисон, почему-то сильно разящий аптекой.

— Ну вот, — сказал Кламер, когда с едой было покончено. — Михель отведет вас на место. Ведите себя спокойно — это для вас же лучше.

За низенькой дверью прогромыхал полупудовый замок. Очень усталый и разбитый, я прилег на засаленный тощий тюфяк. В подполье что-то скреблось, а в мозгу билась одна и та же тоскливая мысль: «Вот и пришел колец воле. Как глупо!»

Я слышал, как немного погодя Михель снова гремел замком — поставил в угол ведро, — но поднять очень тяжелые веки, под которые словно сыпанули табаку, было уже свыше моих сил.

Глава VIII

Моосбургский лагерь встретил меня въедливым осенним дождем. Поэтому он показался мне не таким, как в прошлый раз, а тихим и непривычно безлюдным, будто вымершим.

В комендатуре заполнили какую-то бумажку, мокрый злой фельдфебель влепил мне походя две-три здоровенные затрещины, дежурный солдат отвел в следственный барак.

На Лагерштрассе об асфальт дробились дождевые капли. В тонком зеркале воды ломалось мое отражение — уродливое, жалкое.

В следственном бараке было переполнено. Под потолком в сизых слоях табачного дыма тлели огоньки лампочек. В полусумраке стоял гул голосов, двигались люди, вспыхивали огоньки сигарет, несло паленой резиной. Каждый клочок места был занят, даже в проходах лежали люди.

Я тщетно искал мало-мальски сносное место и вдруг встретился с Немировым.

— Ты?! Батюшки! — он радостно всплеснул руками. — И тебя заарканили? Ну, здравствуй!

Он потеснился, уступив мне полоску нар на верхотуре. Нам было тесно, но разговоров хватило надолго. Немиров рассказывал, что на третий день после нашего побега из Оттобруна в команду приехало большое начальство. В течение нескольких минут в бараках все поставили вверх дном. Пленных обыскали, вытряхнули и перерыли даже матрацные стружки. Гитлеровцы мимоходом избили многих пленных и, не найдя ничего подозрительного, уехали так же быстро, как и нагрянули.

Спустя несколько дней после обыска среди конвоя появился обер-ефрейтор Милах, присланный в помощь унтеру. Этот тип с мордочкой грызуна сам никого не трогал, но конвой точно с цепи сорвался: лупить стали ни за что ни про что — хуже, чем было вначале. И ларчик открывался просто: Милах был сотрудником мюнхенского гестапо.

— А унтер? — спросил я.

— Да что унтер? Его теперь и не слышно.

Немиров бежал, улучив минутку, когда конвоир отошел по нужде за угол. Бежал и в первые минуты даже не мог себе поверить, что получилось все так просто. Он шел, даже не выбирая направления — лишь бы подальше от лагеря, потом повернул на восток, и все в общем было очень похоже на мой собственный путь: то же молоко до болей в животе, то же голодное волчье существование, те же страхи. На девятый день к вечеру его схватили на окраине деревни, избили и доставили в Моосбург, от которого он, кстати сказать, находился километрах в двадцати.