Собрание сочинений - Сандгрен Лидия. Страница 134
Но Мартин не знал, как рассказать об этом полицейскому, который был настроен слегка скептически и явно думал, что его жена просто бросила его, как это иногда делают женщины. И он промолчал.
* * *
Накануне вечером они поужинали как обычно. Сесилия долго читала Элису, а потом посидела в комнате у Ракели. Когда дети уснули, она забралась на диван и с интересом начала смотреть «Рокки», который шёл по телевизору.
Он поцеловал её, пожелав спокойной ночи.
В половине восьмого его разбудил Элис, который забрался в кровать и спросил, где мама.
Мартин хлопал глазами, пытаясь сориентироваться. Тело казалось тяжёлым, голова не соображала. Он посмотрел на часы: а ведь он проспал восемь часов. Сколько ему нужно спать, чтобы чувствовать себя человеком?
– Мама наверняка наверху у себя в кабинете. – У входа на лестницу они сделали дверцу, чтобы пресечь тягу Элиса к опасному альпинизму.
– Хочешь посмотреть телевизор?
– Я хочу есть, – ответил тот.
Мартин надел к пижамным штанам первую попавшуюся футболку и посадил Элиса себе на бедро.
Проходя мимо лестницы по пути на кухню, он громко её окликнул. Ответа не последовало.
– Мама наверняка на пробежке, – сказал он Элису. – Иди на кухню, я сейчас приду. – Элис рыбкой выскользнул из рук.
В кухню медленно пришла сонная, со всклокоченными волосами Ракель. Мартин приготовил омлет и манную кашу. Ракель напомнила, что у неё сегодня матч.
И только после того, как Элис с его привычной обстоятельностью позавтракал и сел у телевизора смотреть детскую передачу, Мартин почувствовал раздражение. Она могла хотя бы записку оставить. Это очень похоже на Сесилию – свалить в утреннюю одиссею, наплевав на то, что другому (то есть ему) приходится отвечать за завтрак и одевание. Он надеется, что она хотя бы пойдёт с Ракелью на этот матч. Он надеется, что она вот-вот появится в прихожей, потная и извиняющаяся. Он надеется, что ему не придётся упоминать о том, что она испортила ему утро.
Мартин выпил две чашки кофе и от начала до конца прочёл газетную колонку о культуре. Когда он дошёл до кинорецензий, часы показывали десять.
Сначала он долго распалялся, готовя справедливо сердитую речь на тему Ответственность и Коммуникация. Вспомнил все случаи, когда она исчезала, не предупредив, а потом удивлялась, что он беспокоился. «Я не думала, что ты заметишь», – сказала она однажды, словно была невидимкой, которая может приходить и уходить, когда ей вздумается. Она впадала в отчаяние, когда он сердился. И сейчас, чёрт возьми, опять – ушла и ни ответа ни привета, даже записку не оставила, а ведь секундное дело – написать, где ты находишься, и речь, в общем, не об этом, а о том, что ей даже в голову не придёт, что такое нужно сообщать мужу, но нет, рассеянный доцент Сесилия Берг где-то бегает, витая в небесах, поскольку слишком умна для того, чтобы провести субботнее утро с семьёй.
Он накидал полную корзину белья для стирки, главным образом, чтобы был ещё один повод для упрёка. С каждой минутой ожидания её шагов он приближался к эпицентру тревоги.
К этому времени она не могла не вернуться.
Кофе, уже четвёртая чашка, был безвкусным. Трескотня детской передачи доносилась как будто издалека. (Обычно Элису не позволялось так долго смотреть телевизор.) Может, она встретила кого-нибудь знакомого и… зашла на чашку кофе? Может, что-то с её родственниками и ей пришлось срочно уехать в Стокгольм… но тогда бы она сообщила.
Он пришёл в гостиную и выглянул в окно проверить, что с машиной. Она стояла там, где всегда.
– Где мама? – спросила Ракель.
– Я не знаю, – прошипел он.
Мартин оделся, застелил постель, почистил зубы, помыл посуду, оставшуюся после завтрака, и, замерев у окна, не мигая, смотрел на растущий у дома клён. Потом он попросил Ракель пять минут присмотреть за братом и закрылся в спальне с телефонным каталогом.
Он обзвонил три городские больницы: Сальгренска, Остра и Мольндальс. Нет, подходящих под описание пациенток у них нет. Мартин не понял, что он почувствовал: облегчение или тревогу.
Он позвонил в полицию и поговорил с уставшей женщиной-оператором, которая, похоже, не осознавала всю серьёзность ситуации.
– Когда, вы говорите, она ушла?
– Утром.
– Тогда для заявления ещё рано. Перезвоните…
Он пытался возражать, говорил, что это крайне странно, что она никогда так бы не поступила, но оператор его перебила:
– Если речь о совершеннолетних, то мы можем предпринять что-либо только по истечении двадцати четырёх часов.
Повесив трубку, Мартин понял, что последний раз видел её накануне вечером. Он набрал половину номера, чтобы скорректировать данные, но передумал и вернул трубку на место. Сходил в туалет и, когда мыл руки, заметил, что они слегка дрожат.
Элис, как загипнотизированный, сидел перед телевизором. Ракель не сводила с него взгляд десятилетнего человека, постичь значение которого взрослый не способен.
– Когда придёт мама? – спросила она. На ней уже была чёрно-оранжевая форма детского футбольного клуба.
– Скоро, я надеюсь… Слушай, посиди с Элисом ещё немного, пожалуйста.
Ракель вздохнула.
Прошло ещё полчаса, Мартин загрохотал кастрюлями, готовя обед, хотя на самом деле есть никто не хотел. В какой-то момент в подъезде раздались быстрые лёгкие шаги, и он на несколько секунд почувствовал счастливую уверенность, что это она. Но потом раздался звонок в соседскую дверь, и Мартин снова пошёл в спальню и позвонил Густаву.
Он ответил через восемь показавшихся вечностью сигналов, хриплым, рыхлым голосом.
– О Сесилии? – переспросил он, зевая. – А почему ты об этом спрашиваешь?
– Потому что её здесь нет.
– То есть где «здесь»?
– Её нет целое утро.
– А что она сказала, когда уходила?
Мартину захотелось кричать.
– В этом-то и проблема! Она ничего не сказала. Её просто не было, когда я проснулся, и прошло уже пять часов…
– Но, может, она на пробежке? – Щелчок зажигалки. – Или… не знаю, встретила кого-нибудь из приятелей.
– У Сесилии нет приятелей.
– Да ну, наверняка есть.
– Во всяком случае, не такие, с кем она может провести субботу. Фредерика разве что, но она в Копенгагене.
Положив трубку, он сразу сообразил, что есть простой способ проверить, бегала она утром или нет, – теоретически она могла доехать на трамвае до Скатоса [222], пробежать там четыре мили, остановиться где-нибудь позавтракать и сейчас ехать домой. Желание, чтобы это подтвердилось, было настолько сильным, что, когда он вышел в прихожую проверить, на месте ли шиповки, то совсем забыл, что проще всего поехать туда на машине. Шиповок нет. От обрушившегося на него облегчения пришлось даже закрыть глаза.
Но, открыв их снова, он увидел, что чёрных галифе тоже нет.
И нет пальто из верблюжьей шерсти.
Мартин бесцельно ходил по квартире. Зубной щётки нет. Ноги и руки похолодели. Когда он поднимался наверх в кабинет, ему пришлось держаться за перила.
Письменный стол прибран. Он впервые заметил, как состарилось дерево, раньше он этого не видел, потому что на столешнице всегда лежали бумаги и старые газеты, блокноты для записей, открытые книги и письма. Сейчас ничего этого не было, только конверт, прислонённый к чашке. На конверте было написано «Мартину».
Часть 3. Кайрос
27
Филип Франке всегда мечтал об успехе, но никогда не говорил об этом журналистам. Им он говорил массу всего другого. Что сочинительство – это экзорцизм. Что литература – это утешение и убежище. А герои и отношения между ними – плод его воображения.
Он столько всего наговорил разным журналистам, что со временем при виде собственного портрета в газете у него появлялся пресный привкус во рту. Это и стало решающей причиной для временного переезда из Берлина в Париж, в страну, где его не издавали. («Э-э, – поправил его редактор, – пока…»)