Собрание сочинений - Сандгрен Лидия. Страница 69
Когда они плелись назад, пошёл снег. Колючие снежинки забирались за воротник и в рукава.
* * *
Следующим утром Мартин проснулся от стука собственных зубов. На полке с постельным бельём нашлось только три тонких пледа, которыми они укрылись поверх простыней. Густав был опытным и предусмотрительным – из-под пледа на кровати с балдахином торчала худая нога в толстом носке. А Пер на всякий случай взял с собой спальный мешок.
Стараясь не разбудить остальных, Мартин натянул ледяные джинсы и шерстяной свитер. Сделал несколько «мельниц», чтобы разогнать кровь, обулся, надел пальто и вышел на улицу. Он боялся встретить соседей, которые наверняка спросят, что он здесь делает, а ему нечего будет сказать в ответ, но в парадной, слава богу, никого не оказалось. Рю де Ренн при свете дня выглядела ещё более серой, но сейчас по ней хотя бы перемещались люди. Мартин шёл, пока не увидел кафе, на грифельной доске у входа было написано petit déjeuner [75]. Место до странного напоминало вчерашнее.
Заказывая, он с трудом выговаривал непривычные слова. И даже на простом je voudrais [76] запнулся.
В ожидании Мартин закурил, хотя никогда не курил до завтрака. Вытащил из кармана новую записную книжку и написал на первой странице: Париж, 1986. И только когда он посмотрел за окно, на непрерывный поток машин и автобусов, на пешеходов, спешащих по тротуару, на голые деревья и переполненные мусорные баки у ворот… когда он увидел двух женщин, переступивших порог и заговоривших на языке, который он понимал только отчасти… когда официант поставил перед ним чашку с серым café au lait… – только тогда Мартин почувствовал, что внутри у него медленно зашевелились слова. И приготовился.
Но едва ручка коснулась бумаги, понял, что писать не о чем.
* * *
Каждое утро в половине восьмого звонил будильник Пера. Густав ненавидел, когда его будил этот «звонарь смерти», но не решался сказать об этом Перу. С другой стороны, Густав легко засыпал снова, закутываясь в одеяла, как куколка бабочки. Мартин же, напротив, переживал все стадии мучительного пробуждения, пока Пер бесшумно перемещался по квартире и ровно без десяти восемь закрывал за собой дверь. Пер всегда завтракал по дороге в Сорбонну. Он утверждал, что эти уличные завтраки в виде горячего круассана и маленького эспрессо позволяют ему ощутить, что он «действительно живёт в Париже», но Мартин подозревал, что дело было ещё и в заботе о спящих в мансарде товарищах. За годы, прожитые в однушке на Мастхугг, коммуне на Каптенсгатан и студенческом общежитии Валанда, Мартин и Густав научились делить маленькую территорию с другими людьми. Пер всегда жил один. Он не бросал где придётся грязную одежду, покупал новую пачку сока, когда выпивал предыдущую, и гасил свет, если другие хотели спать.
Когда шаги Пера затихали, у Мартина начиналась борьба с собственными веками. Наступал самый трудный момент дня, поскольку кровать была тёплой, а комната ледяной. Изоляция на окнах, похоже, отсутствовала как таковая. Крошечная батарея вообще не грела. Мартин завёл обыкновение спать в длинных кальсонах, толстых носках и фланелевой рубашке, и чтобы снять всё это с себя, требовалась особая сила воли. Впервые в жизни он пожалел, что не служил в армии.
Чтобы извлечь из кровати Густава, нужно было приготовить завтрак. Мартин надевал ботинки, куртку, шарф, шапку и шёл в булочную по соседству. Настенные зеркала там запотевали, и он успевал основательно вспотеть, прежде чем на прилавок падал его заказ. Но, с другой стороны, ощущение от того, что ты, бросив в монетницу несколько франков, кричишь une baguette s’il vous plaît [77], было чисто парижским. Иногда он заодно покупал по дороге «Монд».
Вернувшись в квартиру, Мартин варил кофе и накрывал на стол. Густав ворчал и вертелся, но в конце концов выбирался из-под своего балдахина, заворачивался в халат поверх кальсон и падал на стул, волосы торчали в разные стороны, очки на переносице сидели криво.
– Эликсир жизни, – бормотал он, когда Мартин протягивал ему чашку кофе.
Взбодрившись, Густав брал свои рисовальные принадлежности, складной табурет и шёл в какой-нибудь из музеев. Насколько понимал Мартин, никто не заставлял его часами перерисовывать чужие портреты, чтобы, как говорил Густав, «научиться кое-чему по части композиции и пропорций», то есть он делал это добровольно и как студент художественного вуза не платил за билет. Чаще всего он ходил в музей Орсе («к Моне и компании»), Лувр («такое шоу, когда американцы впадают в транс перед Моной Лизой») и центр Помпиду («психоделическое сооружение»). В какой-то период он находился под большим впечатлением от «голландцев» и подолгу рассказывал, что собирается написать парадный, как в восемнадцатом веке, портрет Сесилии в рубашке с белым воротником на шоколадном фоне. В первые месяцы он ходил в музеи по вторникам, средам и четвергам, с одиннадцати до трёх. Здоровался со смотрителями, знал их всех по именам, и те смотрели сквозь пальцы, когда он, случалось, продавал эскизы туристам, наблюдавшим из-за плеча за тем, как он рисует. Густав легко расставался со своими работами и охотно рисовал на заказ. За набросок «Олимпии» он получил пятьсот франков от одного американского энтузиаста. Они тогда пошли в «Клозери де Лилас», где Мартин впервые попробовал гусиную печень.
Пер быстро заговорил по-французски, хотя и не смог избавиться от акцента. У Мартина было идеальное произношение, но, поскольку говорил он мало, этого никто не замечал. Он пересмотрел почти всего Трюффо и Годара, но воспринимать то, как люди разговаривают, оказался не готов. Он чувствовал себя водителем, которого посадили за руль на трассе после одного занятия на курсах по вождению. Он не представлял, как быстро человек теряет терпение, если ищет и не находит слова за пределами банальных и базовых свай языка. И даже если ему удавалось справиться в бытовых ситуациях без особых ляпов – сделать заказ, поболтать с хозяйкой кафе или табачной лавки, купить овощи на стихийном рынке, иногда появлявшемся в их квартале, представиться и поверхностно коснуться общемировых проблем в беседе с приятелями Пера из Сорбонны, – он понимал, что это совсем не то же самое, что обсуждать Витгенштейна или Уоллеса. Интеллект опирается на грамматические столпы. Во рту теснились чужие, неуклюжие слова. Звуки легко искажались, получались не такими, как ему хотелось. Он не мог сразу сказать то, что пришло в голову, надо было сначала перевести это со шведского. Нюансы и многозначность сглаживались. Он радовался, даже когда ему просто удавалось выразить суть: заказать бутылку вина или спросить, где находится ближайшая прачечная самообслуживания.
При этом Мартин помнил все неправильные глаголы и мог образовать сослагательное наклонение. Учительница французского в гимназии не скрывала, что он был её любимчиком, впрочем, никого в их классе французский особо не интересовал. Но одно дело, блистать на уроке «разговорной речи» перед сонными гимназистами, и совсем другое – гулять по Парижу и разговаривать, сохраняя достоинство.
– Когда тебя подбадривают, получается, пожалуй, легче, – пробормотал Мартин.
– Bien sûr [78], – согласился Пер.
Мартин был не готов к тому, что из-за неправильно произнесённого слова его могут принять за connard [79]. И потом, ну что, чёрт возьми, страшного, если случайно употребить глагольную форму для «ты», а не «вы». Он пересмотрел кучу французских фильмов в «Синематеке» на языке оригинала, а французы всё дублируют. Он годами мучился над грамматикой и произношением. А французы? Они просто говорят по-французски. И считают, что Джонни Холлидей круче, чем Спрингстин.
Пришлось привыкать к тому, что зеленщиков скрючивает, если ты вдруг забыл, как по-французски «цветная капуста» (chou-fleur). Хуже того, ты чувствовал себя идиотом, когда пытался читать что-нибудь посложнее газет. И Мартин читал шведское издание «Экзистенциализм – это гуманизм» параллельно с французским, дабы обрести хоть какую-то точку опоры. Он купил два галлимаровских издания Жене и Камю в обложках сливочного цвета и читал, регулярно заглядывая в словари и справочники, – чтобы прочесть одну страницу, требовалась уйма времени. Он выискивал в тексте понятное предложение и опирался на него, осваивая следующее, ничего не понимал, соединял два слова, тихо повторял их значения, переводил на шведский и наконец чувствовал, как постепенно проступает смысл.