Собрание сочинений - Сандгрен Лидия. Страница 71

Мартин поставил кофе и начал бриться. И когда он стоял перед круглым зеркалом без единой мысли в голове, когда его мозг был занят только движениями бритвы – именно тогда первое предложение и появилось – прилетело из ниоткуда, как воробей, который сел на подоконник и уставился на тебя крошечными чёрными глазками: Одна фотография отца и Марианны стала довольно известной.

Он пошёл к письменному столу и записал предложение на первом попавшемся листе бумаги. В растущем предвкушении закончил бритьё, налил чашку кофе и сел за машинку. Посмотрел на крыши и белое небо. И продолжил писать то, что приходило в голову.

Когда он поставил точку, успело стемнеть и текста он почти не видел. Мартин вынул из машинки седьмой, последний лист и сложил все семь по порядку. Он боялся перечитывать. Именно в этот момент он понял, что рассказ должен называться «Хамелеоны». Чаще всего он придумывал непростые, привлекающие внимание названия заранее, записывал их и ждал, когда придёт всё остальное. Но «Хамелеоны» просто существовали, их как будто даже не он придумал. Он просто протянул руку и их нашёл.

III

ЖУРНАЛИСТ: Что вы можете рассказать о методе вашей работы?

МАРТИН БЕРГ: В сущности, речь идёт о том, чтобы не сдаваться. Вы сталкиваетесь с различными препятствиями. С плохими рецензиями. Непонимающими читателями. Периодами, когда инерция сильна. Всё это заставляет нормального человека думать: «Нет, больше я этим заниматься не хочу». И такая реакция совершенно адекватна.

ЖУРНАЛИСТ: И что тогда нужно делать?

МАРТИН БЕРГ: Продолжать. Это, кстати, я тоже понял в Париже. Иными словами, не всегда бывает легко. Я бы так сказал. Даже учитывая, что время вдохновляло на восемьдесят или даже на девяносто процентов, но легко бывало не всегда.

* * *

Уже во второй свой парижский вечер Мартин сочинил длинное письмо Сесилии, в процессе написания которого пил красное вино и следил, чтобы сигарета повисала между губами, как у Камю. Со всей виртуозностью, на какую был способен, живописал поездку, квартиру, район и жизнь, которая ещё не выкристаллизовалась, но уже им себя пообещала. Машинка стучала беспрерывно, текст на почтовой бумаге стремительно рос.

В мансарде отсутствовал телефон, что, в общем-то, не было большим минусом, потому что международные звонки всё равно стоили дорого. На срочный случай есть телефонная будка, но для этого нужно разменять монеты и выбирать время, когда Сесилия точно дома. Пока же Мартин купил в Le tabac блок почтовых марок и пачку авиаконвертов продолговатой формы с красно-синими полосками по краям. Он всегда думал, что когда-нибудь станет одним из корреспондентов какой-нибудь легендарной переписки. И строго следил за тем, чтобы прочитанное письмо вернулось в родной конверт. Письма Сесилии он хранил в обувной коробке под кроватью.

Вначале он писал от двух до четырёх писем в неделю. Ответы приходили быстро, часто они писали друг о друге, и её почерк на конверте всегда вызывал у Мартина вспышку радости.

Он писал, что ему её не хватает, хотя это было не совсем так.

Конечно, будь она рядом, в этом не было бы ничего плохого. Они бы сняли какую-нибудь квартирку. Она бы училась в Сорбонне.

(Она бы там отлично смотрелась – старая библиотека, на Сесилии чёрная водолазка и слаксы, светлая голова склонилась над биографией Сартра.) Но они приехали в Париж как трое друзей. Если бы она была с ними, то в Париже бы жили трое друзей и Сесилия, а это уже совсем другая история. Мартин и Густав не гуляли бы по безлюдному городу в час, когда утреннее солнце только-только начинает золотить окна квартир на верхних этажах. В половине четвёртого утра не останавливались бы у булочной и не покупали бы горячие круассаны. Не делали бы большой крюк, чтобы увидеть Люксембургский сад на рассвете, несмотря на то, что им до боли в глазах хотелось спать.

– Правда же, – спросил Мартин у Густава, который шагал рядом в распахнутом пальто, потому что весна уже началась, – это была бы совсем другая история?

Они перепрыгнули через забор и сели на скамейку. В парке не было ни души. Широкие поляны блестели от росы. Тюльпаны на клумбах склонили головки, будто в молитве, деревья осторожно переодевались в зелёное, а во всех дворцовых окнах отражалось опаловое небо. Мартин закурил. Нет, если бы здесь была Сесилия, он бы сейчас лежал в тёплой постели и не видел бы ни малейшей причины не лежать в тёплой постели.

– Да и вообще, разве в Париже можно скучать по кому бы то ни было? – добавил он.

– К тому же она скоро приедет, – произнёс Густав.

– Скоро? Сейчас всего лишь март.

– Время пройдёт быстро.

– Ты будешь этот круассан? – спросил Мартин.

Однажды они пришли в бар, где (по словам Пера) собирались художники и писатели, но заведение оказалось совершенно обычным, с совершенно обычными скучно одетыми посетителями, которые ничего интересного, судя по всему, не обсуждали.

– Ты уверен, что мы пришли куда надо?

– Адрес правильный, – ответил Пер.

– Давайте всё равно выпьем по бокалу, – предложил Густав.

Мартин осматривал помещение, пока Пер пытался привлечь внимание официанта и сделать заказ. Ни одной раскрепощённой богемной компании. Ни одной падшей роковой женщины в потускневших пайетках. Никаких зорких глаз, в шуме и дыме пеленгующих интересный материал и начинающих немедленно его обрабатывать, замешивать тесто слов из впечатлений, оставлять его бродить и расти, чтобы на следующий день, когда оно будет готово, приступить, так сказать, к выпеканию…

Мартин вытащил из кармана записную книжку. Замешивать тесто слов из впечатлений, записал он, добавлять дрожжи, печь. Это хороший образ или нет? Ему захотелось багета.

В качестве компенсации за несостоявшееся близкое знакомство с французской художественной общественностью они напились. Обзавелись новыми друзьями – тремя немцами, которые тоже пребывали в изгнании. Девушка была довольно симпатичной, и ей, похоже, понравился Пер, а Пер, как всегда, сиял, как солнце, заставлял всех хохотать, а сам с ног до головы заливался румянцем. Густав, напротив, был неразговорчив и сдержан, молча пил вино, а потом ушёл, сославшись на то, что ему завтра надо рано в музей.

Мартин вышел в туалет, но он оказался занят, и, прождав минут пять, направился на улицу искать подходящее дерево или подворотню. На улице горели фонари, а до стадии пьяного бесстыдства Мартин ещё не дошёл, поэтому он прогулялся вперёд до небольшого парка, погружённого в обнадёживающую темноту. Помочился у дерева в стороне от входа и пошёл назад. Но тут возникла проблема: он вдруг перестал понимать, куда идти. Вернулся на ту же улицу, огляделся, место показалось незнакомым, но он всё равно прошёлся немного вперёд. Один бар, второй. Это проклятое заведение ничем не отличается от остальных. Мартин никак не мог его найти. Там были маркизы на окнах? А шаткие уличные столики и пошатывающиеся женщины? Чёрт его знает. Он порылся в карманах и нашёл пачку сигарет.

Он вдруг вспомнил о Пере. Там же Пер! Но он же с этой немкой. Пер справится. Пер действительно справится без Мартина лучше, чем с ним. А Мартин сейчас tout seul ^[82] на этом французском бульваре, по которому наверняка ходил не один беспокойный интеллектуал, держа руки в карманах, а мысли – вдали от этого убогого и поверхностного мира с его немыми фасадами и жестокими улицами, хотя что это меняет (тут Мартину удалось зажечь спичку, и он закурил, бросив дерзкий взгляд в сторону мелькнувшей впереди рю де Жардин) – что, скажите, это меняет, когда он тут один, а стройная сонная Сесилия Викнер находится в другой стране, в другой постели и – раньше эта мысль не приходила ему в голову, но сейчас она его действительно ударила, – и в этой постели Сесилия может быть с кем-нибудь другим. Не с ним! Какой смысл в том, что Мартин идёт, ну, да, о’кей, идёт, покачиваясь, по этой улице в компании писателей-привидений, а шёлковый затылок Сесилии Викнер находится в сотне миль отсюда? Зачем ему этот Париж, с этими его улицами, которые расходятся из Мартина, как спицы из ступицы, если на этих улицах нет Сесилии… с картой в одной руке и с fyllecrêpe ^[83] в другой?