Любовники-полиглоты - Вульфф Лина. Страница 33

Но долго папа не выдержал. Точнее говоря, я думаю, что он мог выдержать нашу семью, но не холодный, сверлящий насквозь взгляд, непрерывно направленный на нас со стороны внешнего мира. Возможно, ему как-то удавалось не обращать внимания на гадости, которые писали о матери и бабушке, во всяком случае, когда он видел, как мало это задевает их самих. Но он не выдержал того, что написали обо мне. Как-то раз папарацци сумели проникнуть в школу и раздобыть папку, из которой явствовало, как мало мои высокие оценки соответствуют моим плохим результатам. Тем самым они доказали, что деньги семьи Латини извращают истину, и вот тогда-то в папе что-то надломилось. Статью дополняли рассчитанные на скандальный эффект фотографии, которые, видимо, были сделаны однажды вечером, когда я болела, сидела дома одна и поэтому пошла купить апельсинов во фруктовый магазин, несмотря на распухшее лицо и красные глаза. Прочитав статью, невозможно было отделаться от ощущения, что я являюсь тупиковой ветвью нашей семьи, гнилой вишенкой на уже прокисшем торте.

– О нас писали вещи и похуже, – резюмировала мама и опустила журнал в корзину для мусора.

– Они напали на моего ребенка, – пробормотал папа. – Когда задевают единственную дочь мужчины, его самого ранят до глубины души.

Он так и не сумел оправиться от всех этих статей. И хотя он сам, наверное, никогда не признал бы этого, но я думаю, что именно чувство, что он не способен защитить меня, заставило его отказаться от ответственности за меня целиком и полностью. Рюкзак исчез из холла. Сложные формулы перестали появляться в моих тетрадях, а ощущение свежего воздуха, которое папа всегда приносил с собой в палаццо, сменилось старомодным влажным запахом, присущим мне, маме и бабушке.

Папин отъезд из палаццо Латини пришелся на тот год, когда я пошла в седьмой класс. Мои одноклассницы начали расцветать. Поначалу они не сознавали своей новой власти над мужским полом, отчего казались еще очаровательней. Но вскоре они превратились в избалованных и требовательных кукол, и это превращение было болезненно очевидным. Глядя на них, я перестала мечтать о том, чтобы мое поздно развивающееся тело вступило в пубертатный период. Этого и не произошло. Единственным изменением, которое произошло с моим телом в первые подростковые годы, было то, что мое лицо стало немного шире. Еще нос приобрел более грубую форму, а волосы истончились, что скорее характерно для женщины в менопаузе, чем для девочки. Мой организм начал готовиться к половой зрелости так, словно лучшим оружием в этот период являются запасы воды. Щиколотки, запястья и щеки опухли. Кожа – от нее ожидали, что она будет аристократично-фарфорового оттенка, – бунтовала, и на переносице и скулах высыпали прыщики, из-за чего лицо казалось пылающим и приобрело смущенное выражение. Ни бабушка, ни мать, ни слуги никак не могли помочь мне пережить эти первые изменения. Складывалось впечатление, что никто из них не представляет, как поступать в случае отсутствия красоты. Мои тонкие волосы зачесывали назад так же, как другим женщинам нашей семьи, и заплетали в тугую косичку, которая открывала лицо. А потом озадаченно смотрели на меня, потому что никто не мог понять, что они сделали не так. Мои глаза долго оставались очень светло-голубыми, как у ребенка, и начали темнеть и приобретать глубину, типичную для периода сексуальной зрелости, только когда я познакомилась с Марко Девоти.

Моя бабушка никогда не вела насыщенную социальную жизнь (я думаю, что время, когда жил у нас Макс Ламас, было одним из самых социально активных периодов за всю ее жизнь). Зато у нее был небольшой штат слуг, которых она называла «человек». Он состоял из трех южноамериканцев, и, сколько я себя помню, они всегда жили с нами. И бабушка все это время обращалась к ним «человек». Большинство ее подруг называли прислугу помощниками по хозяйству и обращались по имени – во всяком случае, это было обычной практикой, если человек прожил в их доме несколько лет. А бабушка по имени обращалась к слугам редко или вовсе никогда. Все трое были родом из Латинской Америки, и у всех троих были латиноамериканские недуги. У одного – проблемы с печенью, другой утверждал, что страдает из-за разбитого сердца. У третьего видимых хворей не наблюдалось, и именно поэтому он был убежден, что его болезнь бесконечно более серьезна, чем у других. И у всех у них было свое, особое отношение к зеркалам. Страдавший от разбитого сердца мог подолгу разглядывать свое отражение. Он делал это, когда думал, что находится в одиночестве, но иногда на него натыкались я, бабушка или кто-то из остальных слуг.

– Опять ты стоишь и смотришься в зеркало? – сказала однажды бабушка.

– Нет, я не смотрюсь в зеркало, – ответил слуга.

– А что же ты делаешь?

– Я ищу в себе то, что, как мне кажется, я потерял, – был ответ.

Второй считал, что зеркала опасны, потому что они входят в число вещей, в которых обитают демоны. Когда человек встает перед зеркалом, он открывается своему отражению, и тогда демон может воспользоваться случаем и проникнуть в этого человека. Потом демон взращивает в нем худшие из свойств западного мира: эгоизм и зацикленность на себе. И после этого человек медленно, но верно движется к болезненной гибели, за которую ответственен только он сам. Как ржавчина разъедает железо, так и самолюбование разрушает душу, сказал этот слуга. Интересно, какие книги он прочел, чтобы изречь такое.

Третий слуга на все смотрел с политической точки зрения. Он считал, что зеркала – это шпионы. И говорил, что во всех обществах существуют оценивающие инстанции, и нигде они не развиты так сильно, как в богатых странах, где людей как раз и научили рассматривать самих себя. Именно зеркала и представляли собой такую оценивающую инстанцию и не являлись чем-то, что нужно было навязывать людям, которые добровольно и даже с энтузиазмом подвергали себя этому ограничивающему контролю. Люди несколько раз в день измеряли себя перед этой оценивающей инстанцией. Появлялись перед ними преданно, добровольно и зачастую даже с удовольствием. Когда же человек не чувствовал радости от встречи с отражением – а ее почти никто не чувствует, – он не сдавался, а начинал разрабатывать план действий, как стать ровно таким, каким его ожидают видеть.

– Достаточно, стало быть, повсюду установить зеркала, чтобы люди держали себя под контролем, – говорил наш слуга, – потому что никто не бывает так строг к человеку, как его собственный взгляд.

Слуги обсуждали между собой эти теории. И хотя они никогда не могли сойтись во мнениях об истинной природе зеркал, их могла объединить, по крайней мере, убежденность в потенциальном вреде таковых, поэтому каждое лето они на несколько дней закрывали их простынями. Бабушка сухо смеялась над этим, она, вероятно, считала это совершенно лишним. Зато сама я, должна признаться, напротив, чувствовала в эти дни, как некое неожиданное спокойствие разливается по дому.

И все же мне никогда не нравилась эта троица бабушкиных слуг. Выражаясь точнее, я остро их невзлюбила. С самого детства я была тем человеком, на котором им проще всего было выместить свои разочарования моей бабушкой (у моей матери рано начали проявляться признаки психологической неустойчивости, так что к ней старались никогда не приближаться). Я помню, например, как слуги во время моего купания в ванне скребли меня щеткой, которую, по их словам, они купили в отделе парфюмерии в «Ринашенте», но на самом деле это, наверное, была щетка, предназначенная для чистки картофеля. Из-за этого я в детстве ненавидела принимать ванну, и мне до сих пор довольно сложно отделить ощущение прикосновения горячей воды к коже от ощущения, что мою кожу сдирают теркой. После таких купаний я становилась ярко-красной, но когда я жаловалась бабушке, слуги говорили ей, что у меня просто очень чувствительная белая кожа, и именно поэтому так важно, чтобы она была совершенно чистой. Выхлопные газы в Риме, по их словам, проникали под кожу и откладывались в порах. Они потом повторяли это по-испански, как будто это должно было что-то прояснить: ”Detrás del cebo, doña Matilde, la suciedad se mete detrás del cebo en la piel de la niña”. Бабушка задумчиво кивала и в конце концов отвечала, что слуги, пожалуй, правы. Красивая, белая и чувствительная, но идеальная кожа была признаком избранности и класса. Если такую кожу испортить, это может ухудшить перспективы любой женщины. Мне надо просто потерпеть, говорила бабушка и в утешение добавляла, что и ей в детстве приходилось терпеть, и в ее случае все ведь сложилось хорошо.