Беспокойные герои. Иосиф Трумпельдор и Чарльз Орд Вингейт - Левит Илья Исаевич. Страница 15

А началось с того, что по инициативе Дубнова был организован в Одессе комитет по расследованию событий в Кишиневе. И он направил в Кишинев Бялика. Полтора месяца пробыл Бялик в Кишиневе — собирал материалы. Туда же приехал тогда и Жаботинский. Либеральные «Одесские новости» тоже объявили сбор средств в помощь пострадавшим от погрома. Собрали много денег и вещей, и редакция послала своего сотрудника Жаботинского распределять пожертвования в Кишиневе. Там он познакомился со многими видными сионистами. Для нас важно, что он познакомился с Бяликом. Хотя оба литератора жили в Одессе, но познакомились они в Кишиневе. И знакомство их имело свои последствия. Бялик, один из создателей современной литературы на иврите, написал поэму «Сказание о погроме». Считалось, по цензурным соображениям, что события там описаны в Немирове, во времена Хмельницкого. (Поэма вышла в 1904 году под названием «Погром в Немирове».) Но все всё понимали. Сегодня в Израиле ее, конечно, читают на иврите. Но тогда иврит еще мало кто знал должным образом. Вот почему большое значение имел перевод на русский язык, который блистательно сделал Жаботинский, — перевод его читали много больше людей, чем оригинал. Жаботинский и сам читал поэму в молодежных кружках. Она нелегально расходилась в огромном количестве экземпляров. Конечно, нельзя сказать, что эта поэма породила самооборону, но она сильно способствовала ее росту. Позорные факты, изложенные там, — к примеру, эпизод, когда жених прячется на помойке, его невесту насилуют, а он потом отказывается на ней жениться, — не выдуманы. Бялик записал их со слов очевидцев. Потому и воздействовала поэма на людей так сильно.

Глава девятнадцатая

Может ли быть польза от антисемита?

В Российской империи никогда не могли решить окончательно, что делать с сионистами. Вроде бы они ничем не угрожали. Государство свое собирались строить достаточно далеко и даже являли собой некое противодействие революционному движению. Но с другой стороны, «добудут себе евреи государство или нет — это еще только Бог ведает, а дух их уже подымается», — писала одна черносотенная газета. И эмиграция в Страну Израильскую пока что была ничтожна. А вот «подъем духа» уже чувствовался. В сионизме, кстати, было направление, именно это и считавшее главным — воспитательно-культурную работу. А что до переезда в Землю Израильскую, то в те годы наши противники говорили: «В одном Бердичеве больше еврейского народа, чем во всей Земле Израильской». А перед Первой мировой войной повторяли: «В одном Львове (или Вильно) больше евреев, чем в Земле Израильской». А потом, в 20-е годы: «В одной Варшаве больше евреев, чем в Земле Израильской». В дни моей молодости утверждали: «В одном Нью-Йорке больше евреев, чем во всем Израиле». А сейчас: «В Северной Америке, т. е. в США и Канаде вместе, больше евреев, чем в Израиле». Да, пока больше на 20 %. Но вернемся в начало XX века, в «стадию Бердичева».

Власти до 1903 года закрывали глаза на деятельность сионистов. Официального статуса не было и препятствий для их деятельности почти не возникало. А в 1902 году даже согласились власти на легальное проведение съезда российских сионистов в Минске (не путать с Сионистским конгрессом). Так что можно сказать, что евреи оказались даже в привилегированном положении (хоть в чем-то!) — другим национальностям этого не позволяли. Но после Кишиневского погрома понимал Плеве, министр внутренних дел, которого обвиняли в попустительстве громилам, что ничего хорошего от евреев вообще и от сионистов в особенности ждать уже не приходится. Сионисты к 1903 году были уже весьма многочисленны. И являли собой явно самую организованную часть еврейства. Сионистская легенда рассказывает, что сразу после погрома Плеве вызвал к себе главу минских сионистов, Розенбаума, и потребовал, чтобы русские сионисты публично опровергли слухи, будто он, Плеве, замешан в погроме. Если сионисты согласятся, они получат взамен полную легализацию своей деятельности. Если откажутся — пусть пеняют на себя. Розенбаум отказался, и репрессии не заставили себя ждать. Репрессии — это уже была не легенда, а горькая реальность. Сионистская деятельность, помимо прямой эмиграции, была летом 1903 года в Российской империи запрещена. Запрещены были собрания, сбор денег, все культурно-просветительные мероприятия, все, связанное с агитацией. О самообороне я уже говорил. Надо еще раз сказать, что никаких официальных инструкций, поощряющих как терпимость (до лета 1903 года), так и нетерпимость, принято не было. Каждый случай рассматривался конкретно. Ограничения были введены секретным циркуляром Министерства внутренних дел. Дальнейшие события довольно широко известны. Герцль, уже потерпевший ряд неудач у сильных мира сего, решился на еще одну политическую комбинацию. Ему не удалось добиться встречи с царем. (Царь возмущался, что его тоже считают ответственным за погром. Бог знает, был ли он искренен.) Но Герцль получил предложение на встречу с Плеве и поехал к нему, «как Моисей к фараону», — пытался использовать неприятное положение, в котором оказалась Россия, надеялся, что русская верхушка попытается загладить впечатление от Кишиневского погрома.

Герцль прибыл в Россию, где дважды встречался с Плеве и один раз — с министром финансов Витте. Задачу Герцля можно условно разделить на три пункта: 1) Добиться давления России на Турцию — чтобы дала евреям автономию в Палестине. 2) Облегчить судьбу евреев в России. 3) «Программа-минимум» — добиться от правительства более мягкого отношения к сионистам и сионистской деятельности.

Последнее — удалось. Любопытно отметить, что С. Ю. Витте, считавшийся другом евреев и либералом, держался с Герцлем очень нелюбезно. Герцль приписал это влиянию богатых ассимилированных евреев, которые и на Западе мешали Герцлю. Но в России, возможно, дело не сводилось к одному этому. Плеве и Витте терпеть друг друга не могли, и гость Плеве был заранее несимпатичен Витте. Сперва казалось, что по главному первому пункту достигнут успех. Плеве советовался в Министерстве иностранных дел о возможности дипломатического нажима на Турцию, но время было неблагоприятное — из-за волнений христиан на Балканах. Решили, что надо отложить дело, — на фоне этих волнений вмешательство России могло лишь озлобить турок. А затем — Плеве погиб от эсеровской бомбы. А Герцль умер от болезни сердца. Дело кончилось ничем. А могло оно кончиться иначе? Как ни странно — видимо, да, могло. Во второй половине 30-х годов XX века польское правительство, очень антисемитски настроенное, поставляло оружие сионистам.

Но тогда, с Россией, нам не повезло.

Важнейшее событие случилось с Герцлем на обратном пути. Герцль проезжал Вильно и остановился там (по приглашению тамошних сионистов). И удостоился такой встречи, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Евреи, а в Вильно их было много(40 % населения), встретили его именно как Царя Израиля. Энтузиазм охватил всех — рабочих и купцов, ешиботников и старых рабби, мужчин и женщин. Но власти имели обо всем этом свое мнение, отличное от еврейского. Власти евреев не любили и даже боялись. Было от чего. В 1902 году жестоко разогнали первомайскую демонстрацию. В ответ еврей-бундовец стрелял в губернатора и ранил его. Еврея — его фамилия была Леккерт — повесили. В первые годы советской власти о нем помнили. Называли его именем улицы. Поставили фильм. Затем, когда «ветер переменился» в еврейском вопросе, поспешили забыть.

В Вильно же во время визита Герцля произошли столкновения евреев с полицией. Поначалу не очень страшные. Но под конец толпу, провожавшую Герцля на вокзал, казаки жестоко разогнали нагайками прямо у него на глазах. Он был потрясен. Как можно жить в такой стране? Это во многом объясняет его дальнейшие действия. Евреям же в Вильно он сказал на прощание: «Не падайте духом, придут лучшие времена».