Неведомому Богу. В битве с исходом сомнительным - Стейнбек Джон Эрнст. Страница 35

– До Христа, до Христа. Дорогая земля, дорогой Бог! Рама станет горевать. Ей этого не понять. Силы сходятся, сливаются в единое целое, набирают мощь. Скоро я тоже соединюсь со всеми. – Джозеф немного передвинул свою ношу, чтобы дать отдых руке. Он ясно понимал, как глубоко любит камень и как истово его ненавидит. Его веки опускались от изнеможения. – Да, Рама огорчится. Теперь ей придется участвовать в воспитании ребенка.

Томас вышел во двор, чтобы встретить брата. Хотел задать вопрос, но, увидев непроницаемое лицо, без единого слова подошел и поднял руки, чтобы принять тело. Джозеф устало спешился, поймал свободную лошадь и привязал к ограде загона. Томас стоял молча и держал мертвую Элизабет.

– Поскользнулась и упала, – объяснил Джозеф деревянным голосом. – Было совсем невысоко. Думаю, сломала шею. – Он вытянул руки, чтобы снова взять тело. – Пыталась залезть на камень в сосновой роще. Мох оторвался. Было невысоко. Трудно поверить. Сначала я думал, что это просто обморок. Принес воды и только тогда понял.

– Замолчи! – резко оборвал Томас, не отдавая тела. – Больше ничего не говори. Уходи, Джозеф. Я обо всем позабочусь. Садись верхом и уезжай. Отправляйся в Нуэстра-Сеньора и напейся.

Джозеф выслушал приказ и подчинился.

– Пройдусь вдоль реки. Нашел сегодня воду?

– Нет.

Томас повернулся и понес Элизабет к себе домой. Впервые в жизни он заплакал. Джозеф смотрел ему вслед, пока брат не поднялся на крыльцо, и почти бегом направился к пересохшей реке. Зашагал вверх по круглым гладким камням. Солнце садилось в расщелину Пуэрто-Суэло. Подарившие небольшой дождь тучи багровой стеной собрались на востоке, бросили на землю красные отсветы и окрасили голые деревья в лиловый цвет. Джозеф торопливо шагал вверх по реке. «Здесь была глубокая яма, – думал он. – Она не могла пересохнуть – слишком глубока». Он прошел почти милю и наконец нашел воду – мутную, коричневую, с дурным запахом. В свете сумерек увидел неестественно медленные движения гибких черных угрей. С двух сторон возле ямы возвышались отполированные круглые валуны, с которых в лучшие времена скатывались небольшие водопады. С третьей стороны образовалось нечто вроде песчаного пляжа, истоптанного и исчерченного следами животных: изящными стрелками оленей, широкими подушками пум, маленькими ладошками енотов и глубокими, грязными отпечатками копыт диких свиней. Джозеф забрался на вершину одного из обточенных водой валунов и сел, сжав руками колени. Он дрожал от холода, хотя сам этого не замечал. Посмотрев в темную воду, увидел весь прошедший день, но не как день, а как долгую эпоху. Вспомнил мелкие жесты Элизабет, которых, казалось, и не замечал. Услышал ее слова – с такой правдивой интонацией, с такими точными красками, ударениями и паузами, словно она только что их произнесла. В ушах звучала ее живая речь. «Это гроза, – подумал он. – Начало того, что я знал. Существует какой-то круговой процесс – неизбежный, быстрый и неизменный, как маховик». В голову забрела усталая мысль: если долго смотреть в воду, очистив сознание от всего лишнего, то можно понять ход таинственного процесса.

Из зарослей донеслось громкое хрюканье. Джозеф потерял мысль и посмотрел на пляж. К воде подошли пять худых диких свиней и один огромный кабан с угрожающе загнутыми клыками. Они осторожно попили, а потом с шумом залезли в воду, начали ловить угрей и поедать их, в то время как скользкие рыбы извивались и боролись за жизнь. Две свиньи поймали одного угря. Сердито ворча, разорвали пополам и принялись жевать добычу. Когда почти стемнело, животные вернулись на пляж, чтобы снова попить. Внезапно сверкнула желтая молния, и одна из свиней упала под ее пронзительным лучом. Послышался хруст костей и отчаянный визг, а потом молния выгнула спину: худая стремительная пума обернулась и отпрыгнула от грозного кабана. Глядя на погибшую подругу, кабан фыркнул, но тут же отвернулся и увел свой гарем обратно в кусты. Джозеф поднялся; пума посмотрела на него и несколько раз сердито стукнула хвостом.

– Если бы я мог тебя застрелить, – проговорил Джозеф, – это стало бы концом и новым началом. Но ружья нет, так что продолжай свою трапезу.

Он спустился с камня и ушел, скрывшись среди деревьев. «Когда яма пересохнет, звери умрут, – подумал Джозеф отстраненно, – или уйдут за горный хребет». Он медленно шагал в сторону ранчо, не желая возвращаться, но в то же время немного страшась остаться в темноте, и думал о новых узах, еще крепче связавших его с землей; о том, что его земля стала ближе.

В сарае за конюшней горел фонарь и стучал молоток. Джозеф заглянул в дверь, увидел, что брат мастерит гроб, и вошел.

– Слишком маленький.

Томас не поднял головы.

– Я смерил. В самый раз.

– Только что видел, как пума убила дикую свинью. Когда-нибудь возьми собак и уничтожь ее, а не то телята пострадают. – Словно страшась молчания, Джозеф поспешно продолжил: – Помнишь, после смерти Бенджи мы говорили о том, что могилы навсегда привязывают человека к месту? Так и есть. Мы становимся частью пространства. В этом заключена огромная правда.

Не отрываясь от работы, Томас кивнул:

– Знаю. Завтра утром Хосе и Мануэль выкопают могилу. Не хочу копать для своих мертвых.

Джозеф повернулся, чтобы выйти из сарая.

– Уверен, что подойдет по размеру?

– Уверен. Смерил.

– И еще, Том. Не ставь вокруг ограду. Хочу, чтобы могила как можно скорее сровнялась с землей и затерялась.

Он быстро вышел, а во дворе услышал, как шепчутся дети, которых уже предупредили, что следует вести себя очень тихо.

– Вот он идет, – оповестил кто-то, и Марта тут же добавила:

– Нельзя ничего ему говорить.

Джозеф вошел в темный дом, зажег лампу и развел в печке огонь. Часы, которые утром завела Элизабет, все еще тикали: пружина хранила усилие ее руки. Шерстяные носки, которые она повесила сушиться на печной экран, по-прежнему оставались влажными. Эти частицы Элизабет пока не умерли. Джозеф задумался. Жизнь не может оборваться мгновенно. Человек не умирает до тех пор, пока живо то, что он изменил. Действия – единственное свидетельство его существования. Пока остается хотя бы печальная память, человек не может считаться мертвым, отрезанным от мира. «Смерть – долгий медленный процесс, – подумал он. – Мы убиваем корову, и она умирает тогда, когда съедено мясо, но жизнь человека иссякает подобно ряби на поверхности спокойного пруда – мелкими волнами, разглаживаясь и возвращаясь к неподвижности».

Он откинулся на спинку кресла и так решительно укоротил фитиль лампы, что остался лишь крохотный голубой огонек. Он постарался снова собрать мысли в послушное стадо, но они разбрелись и принялись пастись в сотне разных мест, так что его внимание рассеялось. Джозеф думал звуками, потоками движения, цветом и медленным тяжелым ритмом. Он посмотрел на свое безвольное тело, на скрещенные руки и сложенные на коленях ладони.

Размеры изменились.

Горный хребет протянулся длинной дугой, а на его конце образовались пять небольших, разделенных узкими долинами хребтов. Главный изогнутый хребет зарос черным шалфеем, а долины закончились обширным пространством темной, пригодной к обработке земли, которое уходило вдаль, но в конце концов обрывалось пропастью. Там были хорошие поля, а дома и люди выглядели такими маленькими, что едва удавалось их различить. Высоко-высоко, на парящей над горами и долинами огромной вершине, располагался мозг мира с глазами, смотревшими вниз, на тело земли. Мозг не мог понять жизни этого тела и дремал, смутно представляя, что способен яростным землетрясением разорить города, разрушить мизерные дома и опустошить поля. Однако мозг пребывал в ленивом покое, горы стояли неподвижно, а поля мирно нежились на своем коварном, обрывающемся в пропасть склоне. Так неизменно и молчаливо все вокруг существовало на протяжении миллиона лет, а мозг мира дремал на своей вершине. Он слегка грустил, зная, что когда-нибудь все-таки придется пошевелиться, и тогда жизнь разрушится, тяжелый труд землепашцев пойдет прахом, а дома в долине превратятся в руины. Мировой мозг сожалел, но изменить ничего не мог. «Я готов претерпеть небольшие неудобства, чтобы сохранить случайно возникший порядок, – думал он. – Разрушить привычные устои было бы позором». Однако земля устала существовать в одном положении. Она внезапно шевельнулась, дома рухнули, горы страшно дрогнули, и работа миллиона лет мгновенно рассыпалась горсткой пыли.