Людоед - Хоукс Джон Твелв. Страница 37

Народ Германии: Мы с радостью провозглашаем, что нынче ввечеру Третий Союзный Комендант, надсмотрщик за Германией, был убит. Союзники более не у власти, но вы, тевтонцы, вновь взяли в руки бразды правления своим будущим, ваша цивилизация поднимется опять. Та кровь, что в венах ваших, неизбежна и сильна. Враг исчез, и в сей час изничтоженья нашего естественного противника мы приносим благодарность вам, вашему национальному духу, что наконец-то сбежал из Западного рабства.

Мы платим дань душе Кромуэлла первой войны, кто, осознав власть готов и презревши ослабленную Англию, подстегнул Германскую Техническую Революцию. Это по его вдохновленью Восток достославно маячит впереди, и на его кредо тевтонские холмы и леса выработают своего Сына Родины.

Из руин Афин вздымаются шпили Берлина.

Я отложил щипчики. Без единого слова, но весь подрагивая от воодушевленья, Фегеляйн установил верстатку на место, и станок заворчал громче. Штумпфегль глядел, бесстрастно, как листы — едва разборчивые — начали спадать перышками на приемный стол. Берлин я вообще-то никогда не видел.

Мадам Снеж услышала, как в сарае завозились животные, услышала чуждый лязг, тревожащий ночь.

— Ах, бедолага, — сказала она, глядя на спящего сына Кайзера, — они опять явились за тобою. — Но Баламир не понял.

Сын Мадам Снеж вымученно опустил себя обратно в постель, очень даже бодрствуя и взбудораженный усилием по подъему, одна нога, часть ноги, прямо вверх, таща, как если б она знала обратный путь вверх по лестнице. Лицо актрисы, такое ж яркое, как и у капельдинерши, шмыгало носом и вздрагивало, с улыбкою на устах, в темноте. Он натянул покрывала поверх ночной рубашки, костыли прислонил к кровати. Жена сопела не так тяжело, чтобы ему мешать. С застывшим наслажденьем вспомнил он ту ночь в сарае за пансионом и провинциальную девицу с косичками, хорошенькую, просто загляденье. Она потеряла в сарае штанишки и бросила их там, когда старая Мадам позвала, и пришлось им спасаться бегством. Поздней ночью думал он о том, до чего это восхитительно — юбка, а под нею нет штанишек.

«Мне так не было, — думал он, не забывая и Герцога с ребенком, — с той поездки на неотложке через четыре недели после того, как потерял ногу. Тогда машину трясло, сказал водитель. Сегодня ночью, должно быть, это оттого, что прыгал вверх и вниз по лестнице».

Хоть с ногой, хоть без ноги, она потеряет их сызнова. Мальчик определенно заслуживал палки.

— Неужто не можешь ты проснуться и поговорить? — Голос его был высок и неестествен.

Три

Баламир проснулся от воя движка в ушах и от рук Королевы-Матери, прижимавших его. На нем были неизбежные черные брюки и черные сапоги — униформа, от которой толпа на улице склонялась пред сыном их Кайзера, черное платье первого человека Германии. Мгновенье думал, что он — в полуподвале, в опечатанном бункере, ибо штукатурка на стенах была влажна. Но руки Королевы, остуженные горным снегом, коснулись его плеча, и королевскую залу, рассмеялся он самому себе, невозможно было спутать с погребом, где укрывался он в первые дни. Она изъяла его из укрытия, очевидно — не подпускала к нему врагов. Сегодня ввечеру преобразовывался кабинет, царствующий дом при полном параде, а кризис — для нации — миновал. Королева-Мать сама рассылала телеграммы, будет ждать машина, и Канцлер прибудет с докладами о переустройстве.

Что-то не давало Мадам Снеж уснуть, и теперь сам бедняга, после мирного сна его, взглянул на нее снизу теми безжизненными глазами и невозможно счастливо улыбнулся. Она чуяла, что в ночи работают могучие силы, и невзирая на то, что присутствие его сделалось добавочной обязанностью, она за него стала теперь благодарна. Возможно, был он, как собака, и знал бы, окажись здесь чужие, — возможно, его состояние сделало б его восприимчивее обычных людей к причудливым шумам улицы. Заныл бы он, возникни у окна вор? Мадам Снеж надеялась, плотнее закутывая плечи свои халатом, что он подаст какой-нибудь звук.

Стоя один на склоне в час перед самой зарей, Герцог с шиком выхватил шпагу. Низ его штанин мокр и дран колючками. Шляпу он потерял. Ноги ныли от утомленья погоней, из рукава пропал шелковый носовой платок, приступая к работе, он спотыкался в колдобинах. Трудная то была задача, и миг поискал он месяц, срезая пушистый хвост у лисенка, — и обнаружил, что разрезал его напополам. Взглянувши вверх — губы белы и холодны, — он едва мог различить вершину горки. За гребнем его и сквозь колючую проволоку лежала неровная тропа домой. Он кромсал и промахивался мимо сочленений, делал надрезы, и были они неверны — острие клинка напоролось на пуговицу. Лисенок отбивался всеми лапами, и Герцог впал в ужас. Свою неуклюжесть он терпеть не мог, презирал себя за то, что проглядел кости. Людям следует быть точными либо в гуманности своей — и наложить собаке на лапу шину, либо в практичности — и отрезать ее вовсе. Он бы предпочел, чтоб у него были свет и столик со стеклянною крышкой, чтобы следить за всем процессом по схеме, зная, какие мышцы разрезать, а какие подвязывать. Даже в полях у них имелись карты и разноцветные булавки, размечались пути и одобрялись методы. Клинок соскользнул и застрял в грязи, а пальцы его, истончившись и состарившись, шарили, нащупывая хватку, а кружевные манжетки и узкие запястья измарались и запятнались. Следовало надеть резиновый фартук, как у фотографа или аптекаря, ему нужно было разжиться короткими острыми лезвиями, а не старой непрактичной шпагою из трости. Все это предприятие тревожило его — теперь-то, после трех-четырех часов беготни по городку в темноте. Ибо Герцог был человеком порядливым, не склонным к страсти, а поскольку в имени его не было частицы «фон», он рассчитывал, что все пойдет по плану. Но шансы природы были против него, ему уже начала не нравиться скользкая тушка. Потребовалась вся изобретательность его, чтобы отыскать — в мешанине — уши, дабы забрать их как трофей, решить, каковы части с названиями, предписанными диетологом, а какие на выброс. В некий миг, собравши силы свои, он подумал, что возится сверху, но затем обнаружил, что это низ, решил было, что сердце у него в руке, а штука эта лопнула, испаряясь у него из пальцев. Предпочел бы оказаться в очках, но те остались дома — еще одна ошибка. Необходимо было сражаться, сперва удерживая куски у себя на коленях, затем присевши над кучей, ему приходилось тянуть, тыкать, и он злился от тупости клинка. Сам тот факт, что это не олень или опоссум, затруднял свежевание, а от того, что это не кролик, трудно было разделывать; инфернальная человечность его перенеслась и в смерть — и тушка стала такой же трудной, каким было и само человечье существо. Каждый раз, как ломалась кость, награда его калечилась, от всякого куска, терявшегося в грязи, все становилось неполноценным, еще несовершеннее в смерти. Герцога раздражало думать, что из-за его нехватки опрятности зверь умышленно терял свою ценность, вознамеривался стать бесполезным, а не распасться на четверти и части с определенными передами и задами. Он утратил всякое подобие с мясом или птицею, лапа уже казалась стопой, рукавица — все равно что башмаком, скакательный сустав подобен запястью, кость или студень, мышца или жир, хрящ или язык, что ему было делать? Он скинул все это воедино, отбросивши то, что счел скверным, но никогда не уверенный, сердясь на свой недостаток знанья. Следовало бы изучить штуку эту заранее, он костерил себя за то, что не прихватил пузырек для крови, какой-нибудь термос или, быть может, винную бутылку. Отложил что-то в сторону на клочок травы и вернулся к работе. Но не успел приподнять клинок, как выронил его в нерешительности и зашарил в траве. То, на что наткнулся он, было крупнее, дранеє. Быть может, иное ценным было и сладким, это же — отнюдь. Пучки рыжей шерсти липли к его ладони, в пальцах запутался рубашкин рукав. Он жалел, что нет света, нет свирепого белого шара под сенью начищенной стали, но то была темнейшая пора ночи. Задача казалась нескончаемой — и не для обывателя, а англичане, осознал он, никогда не снисходили до разделки своих лис. Они хотя бы не знали столько, сколько он. Он резанул — в последний раз — по тонкому обнажившемуся сухожилию. То подалось и хлестнуло отдачей, как резинка, ему по руке. Приятно будет, думал он, сложить все эти лакомые кусочки, разделаться с ними, на льду. Настанет день, говорил он себе, и ему придется полистать справочник и посмотреть, как именно это следовало бы делать. Герцог сунул клинок обратно в ножны и, составивши трость, зацепил ее рукоять крюком о свое предплечье. Органы и изувеченные куски собраны в черную курточку лисенка, он увязал концы вместе, оперся на трость, как на посох, и повлекся вверх по склону, а его долгие хапсбургские ноги трудились оживленно. За собою оставил он лужицу отходов, как будто кошка там заловила потерявшуюся мародерствующую ворону. Но кости дочиста не обобрали, и из папоротников выступил рой мелких жучков кремового окраса и устроился на убоине.