Осенний бал - Унт Мати Аугустович. Страница 19

Большое впечатление на меня произвели выступления Иллимара на школьной сцене. Меня бы не вытащили на сцену даже под страхом смерти, а он уже в пятом классе играл довольно большие роли. Один спектакль помню очень хорошо. В тот раз играли популярную детскую пьесу «Кошкин дом». Кончается она, между прочим, большим пожаром. Играл там и Иллимар, но кого, не помню, наверное какого-то зверя. Больше всего мне запомнился именно пожар, вернее тот момент, когда на сцене возник настоящий огонь. Перед детьми и родителями в душном, до отказа набитом зале была сцена, а на сцене реалистически изображенный дом в колониальном стиле, кошкино жилье. Только окна были не стеклянные, а из тонкой марли — не знаю уж, из вполне понятной тогдашней экономии или по соображениям техники безопасности (возможные осколки). Когда роковые события достигли кульминации, внутри дома за марлевыми окнами возникла рука, размахивавшая настоящим факелом. Думаю, это был один из учителей, вряд ли огонь доверили бы ребенку. Почти уверен, что факелом размахивал учитель математики. Итак, в доме горел настоящий огонь, колокола били тревогу, а звери (Иллимар Коонен в их числе) визжали в смертельном страхе. До сих пор не понимаю, как пожарный это все разрешил, в школе, наверное, и не было никакого пожарного, неизвестно, сколько и вообще их было тогда в городе, да и кому бы пришло в голову опасаться такого на спектакле. Я огляделся вокруг, дети спрашивали у родителей, что происходит на сцене, они инстинктивно как будто боялись чего-то, в то время как взрослые, ослепленные искусством, только блаженно улыбались. О давние времена, those were the days! Позднее в театрах я уже видел много пожарных. Оказываясь по знакомству или по делу за сценой, я замечал их в углах, они появлялись в проходах и тут же исчезали. Мне приходилось слышать, каким пожароопасным они считают театр. На сцене даже свечи зажечь было нельзя, как будто воздух там взрывоопасен. В Германской Демократической Республике я видел пожарных даже среди зрителей, они ходили по двое, в серой форме, руки за спиной, слегка сгорбившись, будто изготовясь к прыжку. В Потсдаме, в театре Ганса Отто, даже среди прогуливавшейся публики я видел человека в нарукавной повязке с красным крестом и сумкой первой помощи. Среди общества, наслаждавшегося искусством и этим гордившегося, этот человек бдительно ожидал своего часа. Но вернемся в наш поселок. Случилось так, что под давлением Иллимара и я единственный раз в жизни вышел на сцену. Давали какую-то ораторию, длинную поэму, в которой прославлялись различные области нашей страны. Мне, как дебютанту, доверили реплику: «А это — Урал. Его народ зовет: арсенал». Это предложение я повторял дома бесконечное число раз. На сцену идти не хотелось. И все же вечером я стоял там, вверху под потолком, в последнем ряду. Моя мать тоже была в зале. Я был так перенапряжен, что не заметил, когда подошла моя очередь. Учитель зашептал, стал подсказывать, но я глядел остекленевшими глазами в пустоту. Наконец кто-то толкнул меня в бок. Автоматически, не чувствуя текста, не будучи способен заставить его зазвучать, я произнес: «А это — Урал. Его народ зовет: арсенал». Я долго сомневался, какое слово следует подчеркнуть, и тут пошел на дурацкий компромисс — одинаково выделил и «народ», и «арсенал», что придало моей фразе оттенок какой-то дилетантской старательности. Вот уж потом было стыдно! Однако Иллимар Коонен, в моих глазах уже почти театрал, никогда не выказывал мне своего превосходства, скорее наоборот — был воплощением самой тактичности. И это мое весьма посредственное выступление на школьной сцене послужило поводом для нашего окончательного примирения. Большими друзьями мы так и не стали, но для времени, вообще небогатого дружбами, нас спокойно можно было назвать друзьями. С самой начальной школы мы продолжали сохранять друг к другу известное уважение, деликатность, которая казалась поистине аристократической.

Настоящего театра нам удавалось видеть тогда очень мало. Телевидение только делало первые шаги, театры давали гастрольные спектакли довольно редко. Помню, однажды осенью к нам в поселок приехал театр из города Т. Мне спектакль не понравился. Я увидел посреди сцены стол, за которым сидел человек, по всей видимости писатель, который случайно попал в автомобильную аварию, потерял права и теперь должен был сидеть где-то в Закавказье, что дало ему возможность поразмыслить над своей прежней жизнью. Невеста принесла ему кофе и стала его ласкать. Но потом Иллимар сказал, что это была не невеста, а мать, и еще он сказал, что за столом сидел не писатель, а бродяга, спьяну наехавший на человека. Я явно ничего не понял. В те годы были популярны такие пьесы, где все как бы оставалось открыто, половина на половину, где вроде бы ничего не происходило, а действующие лица одновременно были и хорошие и плохие. Мне такие пьесы не нравились, я не люблю дедраматизации, более того — я ее всегда ненавидел. Разумеется, эта нулевая драматургия была реакцией на преобладавшую в предыдущие годы мелодраматическую черно-белую технику, но что это значило тогда для меня, жившего в небольшом поселке. Другое дело Иллимар Коонен, ведь он уже тогда понимал театр совсем иначе, чем я, как-то более органично, более серьезно. Сам был еще в седьмом классе, а обратил мое внимание на настроение, на искренность игры главного героя! Театр мы с ним видели поровну, оба два-три раза. В кино нам не разрешали ходить, только на детские фильмы, которых мы и видели-то всего пять или шесть. Кроме этого, радиопьесы. А он уже знал, что такое темпо-ритм, что такое искренность! Только позднее я понял, что он тогда прилежно читал театроведческую литературу. И «Мою жизнь в искусстве» Станиславского он в то время уже прочел, а я об этом и не догадывался.

II

В сорока километрах от нашего поселка был районный центр Т. Туда мы и переехали с Иллимаром, чтобы учиться дальше в средней школе. Переезд этот дался нам нелегко, ведь в разных городах разные требования, что тут еще скажешь о мальчиках, переезжающих из поселка в районный центр. В родных местах мы учились на «хорошо», кое в чем даже на «отлично», а в новой школе наши оценки сразу снизились. За первую четверть я по математике едва двойку не получил, еле-еле на слабенькую тройку удалось вытянуть. И одежда наша не соответствовала моде, как раз в то время произошла настоящая революция, докатившаяся и до нас, по понятным причинам сперва до столицы, затем до следующих по величине городов, в том числе районных, и наконец до поселков и сельской местности. Мы приехали в город в то время, когда новая мода, требовавшая узких брюк и курток-штормовок с пряжками да еще беретов и ботинок на толстой подошве, уже достаточно распространилась в районе, а в поселках еще не особенно. И хотя брюки у нас уже не были такие широкие и на местных праздниках привлекали внимание своей ужиной, для города они уже были старомодны, широковаты. Наверное, это косвенно повлияло и на нашу успеваемость. А тут как раз подошла пора созревания, и мы волей-неволей стали обращать внимание на девочек. И это тоже влияло на успеваемость. В любовных делах мы несколько отличались друг от друга. Я был безнадежно (так мне казалось) влюблен в одну девочку из нашего класса, которая была замечательно красива (так тоже мне казалось). Но я не мог ей намекнуть о своих чувствах, в поведении моем преобладала искренняя, но доведенная почти до манерничанья стыдливость, все свои страстные желания я пытался выразить взглядом. И хотя глаза — это зеркало души, как утверждается и в теории театра, одними глазами ни в жизни, ни на сцене ничего не достигнешь. В театре глаза дальше первых десяти рядов не видны, да и в жизни немногим дальше. Как в жизни, так и в театре нужны еще жесты, мимика и прежде всего действие, активность, внешняя художественная форма, сконцентрированная, даже преувеличенная по сравнению с обычной обстановкой. На девочку мой взгляд не действовал. Но на нее вообще ничего не действовало, потому что она была еще слишком мала, ее чувства находились еще в эмбриональном состоянии. До тех пор, пока она неожиданно не вышла замуж. Совсем по-другому было у Иллимара Коонена. Вскоре он начал ходить с одной девочкой старше его, ходил и ходил с ней, причем весьма серьезно. По-эстонски часто говорят про влюбленных, что они «ходят», вот и Иллимар ходил в прямом смысле этого слова, по крайней мере мне так казалось, потому что они постоянно попадались мне навстречу, шли в кино, шли из кино, шли гулять, гуляли, шли домой с прогулки. Они всегда куда-то шли. Девочка была серьезная, в очках, почти зрелая женщина. Не знаю, что они делали наедине, и, пожалуй, несолидно было бы здесь об этом писать, могу только заметить, что как мужчина и женщина особенно далеко они не пошли. Вернее сказать, вовсе не пошли. Видимо, девочка была слишком зрелая, чтобы поступить легкомысленно, так я рассудил, глядя на эту пару. В первый год жизни в городе Иллимар еще ходил в кружок юных друзей природы, изучал кактусы и кормил аксолотлей, но интерес его к этому заметно угасал. Читал он по-прежнему много, но что действительно открыл для себя, так это живопись. У меня и сейчас дома пара его картин. На одной изображена пригородная улица в лунном свете. Посреди улицы земля вздулась и раздалась, и оттуда высовывается огромная голова. Название картины — «Горячечный кошмар однажды летом». На второй картине шоссе в зареве заката. На переднем плане стоит женщина в коротеньком черном платье, ее длинные волосы развеваются на ветру. Смотрит женщина вниз. Вдали на шоссе видна на фоне неба одинокая мужская фигура в драматической позе. На поле голое дерево, согнутое ветром, красное небо. Называется картина «Порыв ветра». Сейчас, рассматривая эти картины, напал на его дневник девятого класса, где Иллимар записывал мысли и афоризмы. Большая часть афоризмов — о любви («если женщина тебя ненавидит, значит, она тебя любила, любит или же начинает любить», «si vis amari, ama!», «на войне и в любви все дозволено»), некоторые — о миссии художника («кто следует за звездами, тот не поворачивает назад» — Леонардо да Винчи, «картины вовсе не для того, чтобы украшать квартиры» — Пабло Пикассо). Длинные выписки из «Преступления и наказания» Достоевского — две цитаты, где говорится о праве исключительной личности делать все, что захочет. Тут же и другие максималистские изречения: «пей до дна или не пробуй вовсе», «кто держит лампу за спиной, тот отбрасывает тень на собственную дорогу», «в жизни надо дерзать!» Иллимар Коонен стал зрелым мужчиной. В его поведении в ту пору было что-то от кино, например, он не только не стеснялся своей любви, а наоборот, вцеплялся в свою девушку на улице, как какой-нибудь буржуа. В конце пятидесятых годов такой стиль в небольшом районном городке вовсе не был распространен, тем более среди школьников. Естественно, над Иллимаром посмеивались. Учителя делали ему всякие намеки и замечания. Иллимар худел и страдал, ходил с гордым, горящим взором. Ни на кого не обращал внимания. Живопись забросил. Это оказалось случайным увлечением. Иллимар записался в драматический кружок. Но того успеха, как в поселке, здесь он не добился. Тогда гордостью школы был почти уже сформировавшийся актер Тоомас Шютц, высокий молодой человек с нервическими манерами и аристократической жестикуляцией, который играл главные роли во всех спектаклях, пел, танцевал и которого все школьницы обожали. Однажды мне случилось наблюдать, как Тоомас Шютц и Иллимар Коонен выступали вдвоем в одном эстрадном скетче. Скетч был на тему «капиталист и безработный». Шютц играл капиталиста. Он сидел за столом в кресле, перед ним был стакан вина, в руке сигарета. Весь номер сводился к монологу Шютца, содержавшему расхожие истины насчет эксплуатации и присвоения прибавочной стоимости. Безработный, которого играл Коонен, сидел съежившись по другую сторону стола и униженно смотрел на капиталиста. Когда циничный монолог окончился, Коонен грустно поднялся, пошел, запинаясь, к заднику и бросился в бумажное окно. Это было самоубийство. После Иллимар сказал, что Шютц на сцене пил настоящее вино и курил, разумеется, тоже по-настоящему. Так уж требовалось по роли, а учителя смотрели на все это сквозь пальцы. И второе выступление Коонена на школьной сцене оставило у меня грустное впечатление. Шютц сделал инсценировку рассказа известного канадского юмориста Ликока «Интервью с величайшим актером современности», где сам играл величайшего актера современности, который, насколько я помню, преподносил публике монолог Гамлета при помощи одних телодвижений, нонвербально, как это, вероятно, назвали бы сейчас. А Иллимар Коонен играл одного из репортеров, униженно и восхищенно путавшихся в ногах у Шютца. Я еще заметил, что на Иллимаре были его единственные выходные черные брюки.