Осенний бал - Унт Мати Аугустович. Страница 21

В ту же ночь я уехал на попутной машине дальше, оставив Иллимара в захолустье кончать свои похождения и переживания. Встретились мы, действительно, в августе, поступили в университет. Об экзаменах рассказывать не буду, учились мы вместе, вот и все, ничего особо интересного тогда не было. Должен заметить, что в университете, начиная с приемной комиссии, к Иллимару отнеслись скептически, — в городе знали о его увлечении театром, и преподаватели не верили, что филология вообще ему подходит, — что общего между клоуном и литературой, зачем паяцу наука? Так они считали, и это меня поразило, я бы не сказал, что в то время можно было принимать всерьез тягу Иллимара к театру. Но у преподавателей взгляд острей. В университете знали больше меня, знали и о шумных попойках Тоомаса Шютца и Иллимара Коонена в лучшем городском ресторане зимой, когда мы учились в одиннадцатом классе. Так для них Иллимар стал неким символом богемы и декадентства одновременно, хотя ничего подобного он и в жизни не сделал. Но ведь мог сделать! Короткая бархатная зеленая ленточка, которую Иллимар носил вместо галстука, привлекла внимание, показалась весьма подозрительной. Но часть преподавателей все же подавила свои чувства и попыталась сохранить объективность. Однако были и такие, которые своего презрения не скрывали и бомбили Иллимара на экзаменах коварными вопросами. Иллимар оказался для них легкой добычей. Не знаю более ранимого человека, чем Иллимар. Под ранимостью я понимаю то, насколько эти раны видны. У Иллимара все было на виду, и это вызывало какую-то кровожадность, охотничий азарт. Но Иллимар все-таки поступил. Началась наша первая университетская осень.

Я старался побольше читать. В эти годы я снова нашел для себя многих любимых писателей, прежде я знал только их имена. Особо меня интересовала немецкая культура. В ту пору мои любимые авторы были Томас Манн, Генрих Гессе и Франц Кафка. Не хочу, конечно, изображать себя на этих страницах каким-то исключением или святым. Ходил я иногда и в кабак, и в клуб, но всегда уходил оттуда с известной досадой; были у меня и короткие романы, и так далее и так далее. Но мои духовные устремления, несмотря на мою стеснительность, все же бросались в глаза — на фоне, который можно охарактеризовать так: в то время было модно больше думать о самовыражении, нежели о саморазвитии.

Что же касается Иллимара, то он вдруг стал обращать особое внимание на одежду. Днем он носил галстук бабочкой, и я помню его сидящим в студкафе (во время лекций!) и читающим то «Французский дух» Семпера, то «Маленькие поэмы в прозе» Бодлера, а то еще «Экстаз и мистику» Тенмана. На первом курсе в первую же неделю его затянули в драмкружок, где он играл главную роль (!) в одной новой оригинальной драме. Драма эта изображала в аллегорической форме процессы, происходящие в обществе. К сожалению, на спектакле я не был, из-за болезни второго главного героя драму сыграли всего два раза, и мне посмотреть ее не удалось. Но у меня в папке хранится подаренная Иллимаром газетная вырезка с рецензией, где можно прочесть: «Пьеса о современной молодежи, ее проблемах, отношении к жизни. Слушаешь, смотришь и думаешь. К концу представления чувствуешь, как устала голова от напряженного внимания. И все-таки остается чувство, будто чего-то не хватает, чего-то хотелось бы еще — несмотря на глубину мыслей, часто связанную с великолепным диалогом». И немного дальше: «Из актеров отлично и согласованно играли Иллимар Коонен (Парень) и Лейда Лендор (Женщина). Упрекнуть их можно разве только в излишней торопливости в некоторых эпизодах, из-за чего проглатывались отдельные слова и окончания фраз и местами нарушался диалог». Что я сам видел, так это шоу о Калевипоэге в университетском клубе. Калевипоэг, как известно, это герой одноименного эпоса Фр. Р. Крейцвальда. В Иллимаровой постановке была добрая доля дешевого нигилизма. Казалось, он хочет осмеять эпос, художественная ценность которого в наши дни и в самом деле сомнительна, но который имеет большое значение в культурно-историческом смысле и принадлежит к числу наиболее чтимых традиционных ценностей нашей культуры. Иллимар, с микрофоном в руке, вышел на сцену и сказал, указав на себя: Крейцвальд. За такую шутку он тут же был награжден аплодисментами. Далее свой текст он читал в манере эпоса, руническим стихом, но, по-моему, подготовился он небрежно, излишне понадеявшись на импровизацию, и текст у него вышел не слишком остроумный. Голос у него тоже был местами слабоват, да и дикция не лучше прочего. У актеров на груди были таблички. Калевипоэг был представлен двумя женщинами, он был разделен на две половины — положительную и отрицательную, связанные друг с другом. (В трактовке личности Калевипоэга было что-то то ли фрейдистское, то ли антифрейдистское, что именно, я не понял). Дева-островитянка, сидевшая в ванне, явно была мужчиной. (В эпосе Дева-островитянка, оказавшаяся сестрой Калевипоэга, топится в море из-за допущенных по неведению кровосмесительных отношений). Но этот актер, игравший Деву, сам не пел, пела девушка за кулисами: Seeman, deine Heimat ist das Meer, deine Freunde sind die Sterne. Русский, который Калевипоэгу в эпосе помогает, плясал вприсядку. В сцене, где тащат доски из-за Финского залива, по сцене проволокли письменный стол. В зале смеялись, но я бы не сказал, что спектакль пользовался огромным успехом. Много подпортила оторопь, нашедшая на Иллимара Коонена. Я рискну даже предположить, что сценическим обаянием он не обладал. Он выглядел трагической личностью, а когда пытался шутить, всем становилось как-то неловко. Больше он в университетском клубе не выступал.

Встречался я с ним в то время сравнительно редко, но к новому году понял, что дела его плохи. Видимо, он в университете с самого начала не нашел себя, и это все заметили. В те годы больше внимания обращали на дисциплину, а не на духовность, а его духовность не очень подходила для учебы в университете — по достоинству ее мог оценить я и еще, может быть, несколько друзей, но для вуза она была какая-то эклектичная, староватая. Я-то знал, что Иллимар никогда не отличался особой систематичностью, но то, что я это знал, его никак не оправдывало. Когда он выступил на философском семинаре с сомнительных, ревизионистских позиций какого-то югославского философа (где он его откопал?), преподаватель сказал: беспокойство молодежи — это хорошо. И вы тоже беспокойны. Но подключите свое беспокойство к системе и докажите, что вы правы. На это Иллимар Коонен спросил: что же это, беспокойство, электрическая лампочка, что ли? Его можно подключить к городской сети? Такие эпатирующие заявления, конечно, ничего хорошего ему не сулили. Он часто пропускал лекции и семинары, причем не утруждал себя извиниться или принести медицинскую справку, как другие. Нет, часто во время лекции он демонстративно сидел в кафе, а однажды, дыша винным перегаром, столкнулся в коридоре лицом к лицу с преподавателем, выходившим с лекции. Он как будто сам старался, чтобы ему было хуже. На семинар по латинскому языку он после долгого отсутствия заявился как раз в тот день, когда дали письменную контрольную. Вот и получилось, что к концу третьего курса он не смог сдать экзамены по латинскому и по истории эстонского языка. Хуже того, повторно сдавать оба экзамена он не пошел. Через две недели его эксматрикулировали.

В ту ночь мы с ним долго говорили. Я больше помалкивал, не желая оказаться моралистом, который мелочно ограничивает другому свободу выбора и навязывает ему свои взгляды. Говорил больше он. Не о себе, а все о театре, он был очень недоволен уровнем тогдашнего театра. Говорил, что театру очень не хватает внутренней напряженности, она и в обычной-то жизни самое главное, нужней всего, это единственное, что нас в жизни поддерживает. Наш театр сейчас почти весь мертв, сказал Иллимар Коонен. Он годится разве только для развлечения — это, как известно, потребительское искусство, это не искусство. И продолжал: театр не интенсивен, если он не говорит о деле, если он просто существует, просто экспериментирует, просто выполняет план, просто демонстрирует себя. У актера должна быть своя позиция, свое мировоззрение, своя страсть, актер должен быть гражданином. Иллимар в ту ночь много пил, он сказал, что новая драма сейчас посредством отрицания опять пришла к основным жизненным ситуациям, что Жене напоминает Шекспира, а Беккет — игру старого японского театра Но. Он стал мне пересказывать пьесу Жене «Le Balcon», которая была мне известна. Давай лучше поговорим о твоем выборе, об университете, сказал я, и оставим эту метафизику. Какой еще университет! — заорал Иллимар. Это мертвый университет и таким останется! Мне нельзя туда возвращаться, я выбрал другой образ жизни (way of life). Ты жизнь всякого отребья имеешь в виду, сказал я в оскорбленных чувствах. Он с усмешкой посмотрел на меня, как на ребенка, налил себе кофе и сказал: ты признаешь только слова, ты ждешь, что тебе словами все объяснят, ты оперируешь словами и меня провоцируешь отвечать словами, вот из-за этого мы и попали в замкнутый круг и вертимся в этом хороводе, ты на жизнь смотришь как с башни, ты на своей башне спокоен и спесив, ты еще надеешься, что сможешь все объяснить, ты ждешь, что придет время, и ты все неясное объяснишь, все сразу объяснишь или опишешь, ты и не живешь, и другого ничего не делаешь. Да сделай ты что-нибудь! — заорал он. Спрыгни ты со своей башни, или хоть плюнь вниз, или обложи всех внизу, или выше попытайся забраться, но не впадай с молодых-то лет в такое величие! Я выбрал другой путь, сказал он. Я от тебя скрыл, у меня с театром уже тесный контакт, я туда работать иду. Я тебе не говорил, пока окончательно не решу. Потом мы долго молчали. Его обвинения были справедливы в том смысле, что нащупали мое больное место, о котором я здесь, пожалуй, говорить не буду. Скажу только, что и во мне в конце концов жило известное тщеславие, в конце концов и я надеялся сбросить с себя буржуазную шелуху. Мне стало стыдно, что я театр назвал «отребьем». Я сам был поражен тем, как у меня откуда-то из подсознания вырвалось буржуазное презрение к «шуту». Я сказал Иллимару, что отнюдь не предпочитаю литературу и филологию театральному искусству. Кажется, он мне не поверил, подумал, что я хочу прекратить спор.