Осенний бал - Унт Мати Аугустович. Страница 3

Среда

домой? Нет, ответил я, мне хорошо, но я устал, такой утомительный перелет и такая утомительная жизнь. Что же тебя так утомило, спросил Эдуард. Ты, ответил я, ты так богат, я тебе все отдал: жену, нерожденных детей, смерть от старости в один и тот же день. Ты мне ничего не отдавал, поправил Эдуард, я сам взял. Мне было интересно, как далеко он зайдет, он, чистая душа. И он заговорил, я не успел ему помешать: придется отказаться, придется умереть, потому что это жертва, это глубоко индивидуально, для других непостижимо, а потому за пределом. Я уже ничего не понимал. Эдуард это говорил или говорили кусты, небо? Неужели жизнь прошла мимо? Поддержите меня водкой и сонными зельями, устройте мне ложе поближе к фляге, ибо я болен от вас и от самого себя. Вам хорошо смеяться, мол, парень, у тебя путаница в голове. Что, что, спросил Эдуард нервно. Путаница, ответил я, это русское слово такое и означает всякую мешанину и кашу в голове. И еще все это значит, что о моей смерти не пожалеет никто. А ты за жизнь крепко держишься, посочувствовал Эдуард, поддерживая меня. Нет, я за жизнь не держусь, закричал я, просто я перепил, устал, мне ваше общество осточертело, я спать хочу, я вас всех ненавижу. Бедняга, сказал Эдуард, он как параноик. Жена похлопала меня по плечу. Успокаивающе. Не будь мелочным, изрекла она, разве мне нельзя быть счастливой? Ах вот как, сказал я, я, конечно, сопли распустил, но я вижу, вы не хотите этот день добром кончить, а если так, то получайте. Жена уже залезла наверх и шуршала там сеном. Я схватил Эдуарда за ворот, тряхнул его, прижал к стене и уже занес кулак, чтобы ударить его в лицо. Но Эдуард вдруг сказал что-то теплое, человеческое, у меня сразу руки опустились. Тогда я оттер его в крапиву, за сарай. Гранд театр де ля паник, сказал я, теперь-то уж что-нибудь случится, какой-нибудь эксцесс, выхода нет, и вообще ты что, жену захотел у меня отбить, я спрашиваю, жену, которую я сам бы давно бросил, если бы ты не впутался, а теперь заставляешь меня ее ЛЮБИТЬ, ПО-НАСТОЯЩЕМУ ЛЮБИТЬ, хотя я этого не хочу. Хочешь, видит бог, сказал ни с того ни с сего Эдуард, будто хотел меня утешить, но я ее ТОЖЕ ЛЮБЛЮ. Да кто ты такой, реактивный самолет, облако в небе, радиатор, кухонный шкаф, что осмеливаешься ее ЛЮБИТЬ, спросил я. Я ЕЕ ЛЮБЛЮ, сказал Эдуард, будто у него живот разболелся или будто он очень переживал за меня, и она сама, Хелина, решит. Ты Иуда, сказал я, ты красивый большой Иуда, почему у тебя бородки нет, светлой, редкой бородки? Сейчас начнется гранд театр де ля паник, повторил я, и кровь прихлынула у меня к голове. Я переступил границу терпенья, мною овладело черное отчаяние. С темного неба упали первые капли дождя. У тебя, видно, есть знакомые, достань моей жене импортное белье, моя жена любит все заграничное. Ты пошляк, сказал он и отвернулся. Я опять притянул его к себе и почувствовал на его щеках слезы. Кристина, прошептал я и шагнул, не оборачиваясь, в глубину сада, Кристина, забери меня отсюда, я больше не могу. Под какой-то вишней я запнулся и ничком повалился в мокрую траву. Я плакал и грыз землю. Ты унижаешь меня перед моей женой, ты слишком хороший человек, у нее есть все ПРИЧИНЫ ТЕБЯ ЛЮБИТЬ, кричал я. Рот мне забило землей. Он подошел и поднял меня на ноги. Вот и эксцесс, как ты хотел, ведь ты хотел довести меня до этого, крикнул я, оттолкнул его и пошел прочь, на шоссе, которое вело на север, через море, в Финляндию. У меня в записной книжке было несколько адресов в Хельсинки: один эстетик, один писатель-радикал и один ученый-языковед, которого я тайно обожал. Конечно, они уже спят, надо было бы заранее позвонить. Тут я почувствовал горячий асфальт под босыми ступнями. Звонить уже не было нужды: приближалась машина, под которую можно броситься. Я пошел прямо на нее, она испугалась и начала сигналить. Я не обращал внимания, все равно затормозить не успеет. Но Эдуард, бежавший следом, в последний момент оттолкнул меня в сторону, и машина с ревом проскочила мимо. В Хельсинки. Но у меня оставалась еще одна возможность, и я решил ею воспользоваться. У меня в записной книжке был набросан сюжет. «Уже несколько дней делаю приготовления. Первым делом обронил повсюду в запретной зоне несколько бумажек с непонятными фразами и цифрами, кроме того, заблаговременно раздобыл небольшой передатчик, с которого посылал каждый вечер в эфир бессмысленные сигналы. Я был уверен, что меня уже запеленговали и теперь просто выжидают, что я предприму. Уверен, что мою игру принимают всерьез. Мои последние произведения были непонятны и пессимистичны. Никто не верит, что я вполне лоялен. Мною уже несколько раз интересовались. И вдруг все связалось одно с другим. На встречах мне задавали провокационные вопросы о разных антикоммунистических авторах, спрашивали, не желаю ли я жить за границей. Моих истинных целей не понимает никто, даже жена. А теперь я решил ускорить события. Взял карту, провел с берега в море красную черту, тут же приписал 02.20. Эту карту я бросил на тропу, по которой ходят пограничники. Потом пошел в местный магазин и купил шведско-эстонский словарь, при этом вел себя вызывающе. Этого всего должно было хватить. Затем послал в эфир новые сигналы и направился в запретную зону. Все шло хорошо: солдаты сразу меня заметили и стали кричать, чтобы я остановился. Я быстро побежал на пригорок, где меня было хорошо видно на фоне моря, и стал размахивать руками, будто подаю сигналы катеру, стоящему в нейтральных водах. Это было мое прощание с жизнью. Кое-как оконченный университет, неверная жена, циклотимические чередования радости и печали, неопределенность понятия нации, испорченные зубы, потеря наивности, уродливые герои в моих произведениях. Море сверкало у меня под ногами, дождевые черви и рыбы спали, а воды бодрствовали; море было моей прародиной, откуда миллионы лет назад я выполз на песок. Прозвучал выстрел, затем второй, пуля пробила мне грудь, и я упал на камни, с обрыва вниз, на водоросли, в грязь, умер как собака. В кармане у меня лежало письмо, где я приносил извинения начальнику заставы и родине за напрасное беспокойство». — Горло пересохло. Я лежал на том месте, куда упал. На сеновале. Спустился вниз. Утро было облачное, на дороге стояла автолавка. Несколько местных жителей сидели там, пили пиво и ругались. Я тоже купил пива. Откуда-то в руках оказалась утренняя газета, и я стал читать. Я прочел, что в Испании арестовано двадцать студентов, взорвана израильская военная казарма, в Болгарии состоялись военные маневры, в Чикаго мобилизовано 6000 солдат национальной гвардии для борьбы с негритянскими волнениями. Голова болела ужасно, каждый шаг отдавался в висках. Эдуард опять был при нас, мрачный, серьезный, деловой. Я не понял, как он здесь оказался. Спросил, где он ночевал. Почему ты это спрашиваешь, вздрогнул он, у вас ночевал, на сеновале. A-а, сказал я и предложил Эдуарду пива. Тот отказался. Было видно, что он на меня за что-то сердит. Надо было бы с ним переговорить, попросить прощения, тяжко было видеть трагическое выражение в его больших глазах скрипача, печальную вялость в его тонких руках скрипача, свинцовую тяжесть в его длинных ногах скрипача. Но мне Эдуард осточертел, к тому же я не проспался как следует. Поэтому я ничего не сказал, а пошел гулять в лес. Солнце всходило. Я лег на мох и занес в записную книжку четыре воспоминания о нашем прошлом. Первое: «Когда-то давно, несколько лет назад, мы ехали в автобусе сквозь осенний дождь, закрывший окна сплошной завесой. Снаружи шелестела под колесами грязь, был конец рабочего дня, люди стояли тесно сгрудившись, пахло промокшей одеждой. Твои волосы касались моего лица. Зашли новые люди, автобус, урча, пополз дальше. Вдруг все услышали ясный, чистый женский голос: — Подожди… Жалел ли ты, что узнал меня? Думал ли ты о другой женщине, когда виделся со мною? — Я вздрогнул и только тогда понял, что этот голос доносится с потолка автобуса, из отверстия, затянутого черной материей. — Ни одного мгновения! — ответил мужчина. — Не только в твоем присутствии, но даже и оставшись один я ни о ком, кроме тебя, не думал. — Ревновал ли ты меня? Был ли ты когда-нибудь мной недоволен? Не скучал ли ты со мною? — снова спросила женщина. — Нет… никогда! — Автобус остановился, вошли еще несколько человек, и шум заглушил слова женщины. Автобус тронулся, и снова донесся женский шепот, и все ехавшие в автобусе оторопело притихли. — Поцелуй меня сюда, и сюда еще… и сюда… (шум). Знаешь, о чем я жалею? О том, что у меня нет от тебя ребеночка. Ах, как я была бы… — Усилившаяся музыка заглушила слова женщины. Следующая остановка была наша. Пробираясь между мокрыми людьми, наступая кому-то на ноги, мы протиснулись к двери в сопровождении скрипок, дверь открылась, и мы выбрались из затхлой автобусной утробы наружу, в холодный октябрьский дождь». Второе: «Однажды, когда мы еще не были женаты, мы бродили втроем, вдоль реки в районе пристани. Ты, мой друг Конрад и я. Черное кожаное пальто Конрада скрипело на ветру, мы шли по рельсам, была ночь, никого не было под кранами и возле рабочих бытовок, только вдали виднелось освещенное строение, а через его настежь раскрытые двери был виден какой-то одиноко работающий механизм, и его шатуны, поршни и маховики монотонно гудели, причем никто не следил за его работой, не интересовался ее результатами. Я сказал: ты идешь по одному рельсу, я по другому, и мы держим друг друга за руку. Не поддерживаем друг друга, не ведем один другого, а только помогаем друг другу сохранять равновесие. Я хочу, чтобы вся наша жизнь была такая. — В твоих глазах были слезы. Конрад молчал. Потом улочка в пригороде, полусвет, тени от деревьев. Под старыми липами машина, груженная говяжьими костями. Листопад». Третье: «Наша первая прогулка была на гору Вапрямяэ. Мы сошли у обсерватории и стали бродить по весеннему шоссе, радостные, в лучах солнца. Сойдя с горы вниз, мы увидели картину, которая потрясла мою жену: вся дорога была усеяна спаривающимися лягушками, половина была раздавлена грузовиками. Мне до сих пор непонятно, что заставило этих животных вылезать на шоссе, где среди дионисийского празднества их поджидала смерть. Пришлось ступать осторожно, чтобы не наступить на раздавленные, слипшиеся лягушачьи трупики, и в конце концов мы не выдержали, поднялись с дороги на косогор и долго шли по прошлогодней стерне. Потом, уйдя далеко-далеко, мы повалились на землю. Была ранняя весна, и я открыл для себя жаворонка, который пел, неподвижно вися в небе. Мы не смотрели друг на друга, не дотронулись друг до друга даже кончиком пальца. Внизу на шоссе ревели мощные грузовики. Их шины были покрыты скользкой органической слизью». Четвертое: «Однажды тебе вдруг стало плохо, в университетском ботаническом саду, в пальмовом зале. Тебя уложили под пальмами на скамейку, и, корчась от боли, ты держала мою руку. В аквариуме лениво плавали жирные черные аксолотли. Когда тебе стало лучше, мы пошли гулять по берегу Эмайыги, шлепали по грязи, город утопал в безутешном тумане, и ты сказала, что скоро умрешь. И еще сказала, что хочешь стать социологом. В этот вечер я позвал тебя к себе, чтобы ты стала моей. И знал, что это могло уменьшить твои боли. В комнате, которую я снимал, на окнах не было занавесок, за окном хозяин как раз штукатурил наружную стену, и я сложил на подоконнике из книг целую баррикаду, но книг не хватило, и я навалил сверху ворох одежды. Теперь нам с постели не виден был этот штукатур. А кровать ужасно шаталась и скрипела. Я рассказывал тебе на ухо самые лучшие сказки. Никогда еще я не спал с нетроганной женщиной. Об этом я только читал в справочниках». Тут мне надо было бы описать, как у нас все вышло, описать детально, и вовсе не для того, чтобы кого-то эпатировать, а просто потому, что литература все описывает, почему бы ей не описать и половой акт, с тем же успехом, как дождь, например, или ольховый куст. Но я вдруг не захотел больше ничего описывать. Я вскочил и побежал из лесу назад. Эдуард ушел. Жена читала газету. У моря. У серого моря. Я уткнулся головой ей в колени, и она погладила меня по волосам. Я было раскрыл рот, но она закрыла его рукой, прося тишины. Опять солнце вышло из-за облаков. Голова у меня прошла. Я разделся и пошел купаться. Кроме нас, здесь не было ни души, мы были одни в целом мире. Мы барахтались в воде, брызгались, и я сделал с жены больше сотни снимков, большей частью ракурсом снизу, на фоне огромного неба, снимки на память. Я пел, плясал в воде, кого-то передразнивал, и жена, вся коричневая от загара, хохотала, глядя на меня. Я стал на колени и принялся читать СТИХИ О ЛЮБВИ. Хорошо, что у нас нет детей, подумалось мне. Это бы весьма нарушило нашу жизнь. Я очень любил детей, но не представлял, как это моя жена может родить или должна родить. Вспомнилось, как однажды на пляже она взяла на руки чужого русского ребенка, черноволосого плутоватого мальчика. Я глаз от нее не мог отвести. Мне пришло на ум: МАДОННА. Какое счастье, что я тогда не сказал этого! День клонился к концу, разгорался закат. Мы лежали на берегу, уже становилось прохладно, мы вжимались в теплый песок. Жена читала газеты. Море было зеркально-гладкое — дурное предзнаменование того, что случилось через два дня. Я набрал пригоршню песка и стал сыпать жене на голое тело. Тонкие песчинки незаметно соскальзывали вниз, в вечернем освещении стали видны поры на коже, и я подумал, что здесь, на этом пустом берегу, в страхе перед тем, что кончается лето, мы способны ПОЛЮБИТЬ ДО БЕЗУМИЯ каждую клеточку в теле каждого живого существа. Все кругом было прекрасно, преходяще и безутешно, и я сказал: время идет, и это лето уже не вернется, этот берег зарастет кустарником, эта скамейка сгниет, эта дача сгорит, и ты когда-нибудь сгниешь точно так же, как эта травинка или этот муравей, но куда же тогда денется эта твоя, воспетая еще Бодлером, чистая красота? Ты лишь одна из многих, кого земля рождает на свет и забирает к себе обратно. И если встретились именно мы, это прежде всего означает, что я в своих поисках дошел до тебя и ты стала для меня высшей ценностью, и ЛЮБОВЬ К ТЕБЕ именно и была для меня той ролью, которую я так долго искал, ролью Принца, если воспользоваться терминологией Пауля-Эрика^[1]. Я убежден, что в женской коже, в женских губах, единственных из миллионов, есть что-то вечное, и именно эта эротически окрашенная красота и наполняет ту ранящую пустоту, которой через гены наделила меня природа. И вот я рассматриваю твою кожу, сейчас, когда становится прохладно, сейчас, когда я не знаю, что со мной будет, где и как я буду жить в будущем году. Я понимаю, что ты просто кусочек жизни, за которую я держусь, потому что мы два магнита, которые подошли друг к другу так близко, что их поля совместились, но ты не лучше и не важней, чем вон то облако там в небе. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. Но ты вовсе не отлична от прочего мира, ты принадлежишь к этому миру. Я ЛЮБОВНИК, а не игрок, я чернорабочий. Я рыцарь, а не клоун или мученик. Я умолк и больше не сказал ни слова, и в этот вечер мы рано легли спать. Мне снилось, будто