Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич. Страница 32
— Дети услышат… — тихо сказала Ева.
— Спят уже.
И верно, с кровати доносилось легкое, мерное посапывание.
Больше родители не произнесли ни слова. Ева лежала недвижно, опустив по бокам натруженные руки. Она ничего не чувствовала и ни о чем не думала. В открытое окошко она видела, как между осинами светится распахнутое окно дачи. Внезапно летнюю ночь прорезали какие-то жалобные, безысходные звуки скрипки. На красновато-розовом фоне, точно руки призрака, дрожали листья каштана.
— Смотри, господа еще танцуют, — сонным голосом протянула Ева. — С жиру вон как бесятся…
— Что за дело тебе до господ, — сонно отозвался Адам. — Молодым только и миловаться. А нам-то что.
И немного погодя, уже почти сквозь сон добавил успокаивающе, примирительно:
— Господская жизнь — это тебе не наша. Разве у нас жизнь!..
Сказал и тут же уснул.
А Еве еще не спалось, она лежала, скрестив натруженные руки на животе. Сквозь черные каштановые сучья она видела, как ярко светилось окно дачного дома, слышала сонное бормотание детей и шелест какого-то листочка в темноте.
Какие-то отголоски мыслей, невзирая на усталость, брезжили у нее в мозгу. Она никак не могла простить Ирис. Ставила девушке в вину ее наряд, ее разговор, само ее существование. Все, что отличалось от ее привычного окружения, вызывало в ней враждебность. Она понимала «амбарные набеги» {16} деревенских парней. Понимала и деревенских девушек, принимавших парней. Будто из бесконечной дали, сквозь дымку лет грезились ей годы собственной юности. Себя понять много легче, чем других…
Но эти воспоминания оборвал сон.
Конрад сидел в низкой комнатенке, ее закопченные стены выгибались наружу, как борта лодки. Вокруг него с-у пугливо служливым видом суетилась Май, взглядывала исподлобья и ждала, когда же он хоть слово вымолвит. Всю вторую половину дня хозяйка гнула спину на капустном поле, давила зеленых гусениц, а собственную ее грудь сдавливало неутоленное желание. Поэтому пальцы ее до сих пор оставались желтовато-зелеными; поэтому до сих пор еще дрожали ее пальцы и трепетало сердце.
И вот с этим трепещущим сердцем она крутилась возле мужчины с лицом пирата: волосы вздыблены, что у твоего волка, красный шейный платок завязан мертвым узлом, так что кончики стоят торчком, точно уши огромной крысы. Он лениво пощипывал струны каннеля, с натянутой улыбкой и пьяной усталостью в глазах. Но рта так и не раскрывал.
Наконец Май не выдержала.
— Вчера ночью тебя опять не было дома, — прошептала она, встав рядом с Конрадом, и скользнула по нему оробелым взглядом.
— Не было, — безучастно согласился он.
— Зато в трактире, говорят, был…
— Был.
— А ночью!.. ночью ты был у Мари Каарнанурме!
— И там тоже был. Что с того?
Май отвернулась. Белесые ее ресницы задрожали.
— Ах, Конрад, Конрад!
— Что?
— Ну, вспомни, что ты обещал!
— В трактире или у Мари?
— Ты обещал жениться на мне! — хозяйка разрыдалась.
— Ну, что ты, глупая, плачешь, женюсь, куда я денусь!
Видно было, что женские слезы он не переносит. Он раздраженно повел головой и задвигал длинными вытянутыми ножищами. Хозяйка всхлипнула, отерла слезы рукавом.
— Да разве женихи так живут! — она жалобно вздохнула.
— Ну, а как же мне жить?
Он неторопливо откинулся на спинку стула и насмешливо-вопросительно взглянул в лицо хозяйке.
— Шляешься днями напролет, спишь с деревенскими девками, — Май сплюнула, — с ними спишь, а до меня тебе и дела нет!
— Так мне что, с тобой спать?
Хозяйка отвернулась.
— Ты совсем ничего не хочешь понимать! Подумай сам, время теперь горячее, люди с утра до вечера в поле — а ты?! Бандура эта да большая дорога — вот что тебе дорого!
Он снисходительно улыбнулся.
— Сумасшедший, ты же батрак! — воскликнула женщина. — М о й батрак! Ты же за плату работаешь, а не собственной или божьей милостью!
Он только весело засмеялся, поддразнивая ее. Лицо женщины перекосилось от ярости, она чуть не плакала.
— Смейся, но только помни — живешь ты на моих хлебах, и я могу отправить тебя на все четыре стороны!
После этих слов настроение у него стало еще лучше. Он даже стал наигрывать на каннеле каэраяан {17}.
— Смейся, но только помни — тебе что день, что ночь — все едино, не можешь ты жить по-людски. Дикарь ты ненормальный, ни стыда у тебя ни совести, как у волка голодного.
А каэраяан все быстрее срывался со струн, будто босой плясал по раскаленному железу. Настроение у Конрада было — лучше некуда. Глаза и губы лучились радостью.
— Смейся, но только скажи: видел кто-нибудь, чтоб хоть один нормальный, хоть один честный человек вел себя, как ты. Идешь по деревням — дети в тебя пальцем тычут: вон папка пошел! Капли стыда у тебя нет!
Парень вскинул голову.
— Вот оно что. Ну, так гони меня с хутора, коли так.
И еще резвей закружил каэраяан, выбрасывая длинные ножищи, храбрый и неистовый, как деревенский дон Жуан, из бумажных манжет торчат кулаки, девки плачут, а ему смешно.
Май обессиленно упала на лавку в углу. Задубелыми руками закрыла заплаканное лицо. Грудь ее сотрясалась от ярости и страдания, которые, словно яд, бежали по ее жилам. Он играл, в свете окна Май видела его меж мокрых пальцев. Он привалился к спинке, на лице — истома, взмокшая прядь упала на лоб, туда, где шрам от ножа. Еловый каннель гудел на коленях, а по краям инструмента были вырезаны женские фигуры, словно сладкие струны только и знали гудеть об одном — о женщине и о желании.
Гудел каннель.
Упоенно и злобно глядела Май, как он играет. Ах, как ей хотелось видеть этого парня своим мужем — сильного, гордого, красивого! Как хотелось заполучить эту всклокоченную голову, широкие плечи, руки, которые стольких обнимали до нее рот, ненасытный, алый. Заполучить бы эту необузданную силу, удаль и грубую чувственность, которые играют в нем! Чтоб он придавил ее к земле, как пылинку! Чтобы дни ее и ночи были только ему, его телу отданы!
Май смотрела и плакала. Слезы стекали по ее веснушчатому лицу. Потом она встала, и колени ее задрожали.
— Конрад, — прошептала она. — Так ты женишься на мне?
Он посмотрел на нее снизу вверх, теперь уже без усмешки.
— Сказано же тебе.
— А может, ты только говоришь, а сам и не женишься? И не женюсь, если до свадьбы хутор на меня не перепишешь.
Слезы блеснули у нее на ресницах.
— А может, я тебе и не нужна? Может, тебе только хутор и нужен, а я ни к чему? Ведь после свадьбы разве не все равно — твой он или мой?
Она подсела к парню, осторожно переложила каннель с его колен на стол и заговорила вкрадчивым шепотом:
— Известное же дело — то, что принадлежит жене, то и мужнино, а что принадлежит мужу, то и женино, разве не так? А тогда к чему разговоры об этой бумаге, — переписывать, не переписывать…
— Тогда за каким чертом мне жениться именно на тебе? На свете девок полным-полно, только пальцем помани. Уж если идти в примаки, так чтоб не пустым местом быть.
— Ох, не знаю прямо…
— Ты женщина — зачем тебе хутор?! К тому же — что принадлежит мужу, то и женино.
С сомнением смотрела на него Май, и тягостные мысли не давали ей покоя: обманет — нет, не обманет, а вдруг… Нельзя мужчине верить, мужчина обманет — мало, что ли, примеров тому, как они обманывают? Они как волки: хватают, что подвернется, и убегают, спасибо не сказав, и как не было их… Обманет — нет, не может обмануть, не должен… Как же быть, господи, как быть-то?
Ах, если б только он женился — и если бы еще хутор оставить за собой!
А Конрад гнул свое:
— Зачем ты мучаешь себя и меня? Сама и так знаешь, что я тебя люблю и хочу.
Май жалобно заплакала. Раз мучается, значит, не обманет, раз любит, значит, не обманет… А все-таки он мужчина, и не кто-нибудь другой — сам о своей любви говорит. Как знать, ох, боже ты мой, как знать!..