Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич. Страница 30

Вскоре она стояла под деревьями и, дрожа от холода, куталась в полотенце. Она присела на залитую солнцем траву и отжала тяжелые волосы. Потом, пугливо озираясь, натянула белье, стыдясь одиночества и яркого света.

— Он, может быть, ждет, а меня все нет, — подумала она с трогательной тревогой. — Он же один и не знает, куда я пошла…

Она засуетилась, мокрые волосы, оттягивающие голову, вывели ее из себя, пальцы запутались в тесемках, и глаза увлажнились. Да как же она могла уйти на целую вечность, целую вечность не думать о нем. Нет, нет, она думала, она беспрестанно думала о нем. Да и можно ли ей думать о чем-нибудь другом, в каждой ее мысли, слове и движении — он. Не сам ли он заметил, что говорит Ирис низким голосом на его манер, что и смеется она точно так же, как он. Ибо чем была Ирис? Только воздухом вокруг него — воздухом нежным, счастливым, радостным.

И она не стыдилась этого. Ей ничуть не хотелось избавиться от этого ига. Напротив — пусть только сильнее стягиваются эти сладостные путы!

Как бы ей хотелось быть подле него сейчас, в это самое мгновение. Ему не нужно ничего говорить, да и ей самой нечего ему сказать — только быть подле него. И пускай это кажется смешным ребячеством. Ладно, перед другими, да и перед Алланом она еще может смирять себя. Но наедине с собой вся сила истаивала, и оставалась всего лишь маленькая девочка, которая любила сладко и самозабвенно.

Она перегнулась, будто надломленная посередине, и нетерпеливо завязывала шнурки, пылающее лицо завесили влажные волосы.

И так каждое утро, подумала она. И пусть, пусть!

Ее сердце радостно трепетало, чувствуя эту боль отъединенности, говорившую только о ее безграничной любви к Аллану. Все ее существо стремилось стать одной-единственной огромной любовью. Чем сильнее она рвалась к нему, тем большее счастье щемило ее горящее сердце. О, еще больше, еще больнее! Ее грудь словно захлестывала сладостная огненная волна.

Она уже бежала по тропинке, минуя пригорки, и просыхающие волосы разлетались над ее головой.

Сейчас она войдет к Аллану, стыдливо-счастливая, как маленькая девочка. Они взглянут друг на друга с улыбкой — и только в его глазах увидит она всю глубину их любви, которая своим молчанием будит в ней радость, которая беззвучно сплавляет их в единое яркое пламя.

Какое утро, какая легкость во всем теле, как пружинит сырая земля под ногами! Она вспорхнула по лестнице, кинула простыню в комнату и постучалась к Аллану:

— Аллан!

— Да!

С сияющим лицом она влетела в комнату.

— Как долго ты спишь! — воскликнула она. — Я тебя еще когда будила. Но ты не слышал! А сейчас я была на озере.

— Я ждал тебя.

— Ждал? — лукаво смеющимися глазами она исподлобья взглянула ему в глаза. — А я вот совсем не спешила. Нисколько не торопилась. Да и с чего мне торопиться?

Улыбка играла в уголках ее губ и в ребячливых глазах.

— Любимый, — вдруг прошептала она, опустила голову на плечо Аллану, обвила руками его шею. — Как сегодня красиво повсюду! Я шла и думала, что мне это снится. И вот пришла к тебе…

— Ирис, милая… — прошептал он и обеими руками взял голову девушки.

— Волосы мокрые…

— Что?

— Волосы…

Тут она закрыла глаза, приподнялась на цыпочки и подставила губы для поцелуя. Дрожа всем телом, прижалась к нему. Его мягкие руки полны были нежности, а губы — любви.

— Он держит мою голову в руках, — подумала Ирис, сознание затуманилось, тьма окружала ее. — Он целует меня…

Ирис едва не висела на нем.

Полузакрыв глаза, Аллан наблюдал за тем, как сменяют друг друга оттенки выражений ее лица, которое сейчас было так близко. В его чертах было нечто давно знакомое, детски понятное и одновременно неизведанно-незнакомое, как вечно закрытая книга. С жадным интересом вглядывался он в это лицо, силясь понять и не понимая. Под его любящим взглядом снова и снова менялись черты лица истомленной нежностью женщины, преображаясь с каждой мыслью, с каждым чувством. В едва ли не прозрачной коже, по которой тенью пробегал даже намек на перемену настроения, в тонкой, гибко поднятой точеной шее было что-то неизъяснимо трепетное и нежное.

Они застыли, прильнув друг к другу, с полузакрытыми глазами, с отсветом усталого забытья на лицах. То бледнели, то вспыхивали ее щеки, а его блуждающему взору они виделись в многоцветной дымке.

Могучие каштаны стояли усыпанные цветами. Меж черных сучьев порхали желтые бабочки. Затхлый запах из-под кустов стлался по земле, как угар.

Хозяйка стояла во дворе и смотрела на цветущий каштан. Май только что вышла из чадной кухни, и глаза ее слезились. Всего минутку постояла она, растроганно любуясь деревом, и вот уже побежала по дорожке в хлев, и ходуном заходили ее кирпично-красные локти, будто она месила тесто. Глядь, она уже покачиваясь, выходит из хлева с тяжелым ведром. Состроив слащавую мину, она поднесла руку к глазам и поздоровалась с выходящими дачниками. Она смотрела им вслед с улыбкой на лице, все еще держа руку перед глазами. Дачники не успели еще скрыться за постройками, а на лице хозяйки опять проступила озабоченность. Она шагнула через высокий порог, и сразу же из пара донесся ее жалобный голос:

— Мийсу, ах ты, злодейка!

Из дымной кухни с костью в зубах выскочила толстая серая кошка с прижатыми к голове ушами. Хозяйка, тяжело дыша, погналась за кошкой по двору с разлохмаченные веником в руке. В воздухе мелькали розоватые подушечки кошкиных лап. И вскоре кошка, сгорбившись, сидела под низкой клетью, яростно урча, грызла кость, и белоснежный кончик ее хвоста нервно подергивался вверх-вниз. А хозяйка стояла возле клети на коленях, грозила веником кошачьей пасти, которую видела между камней, и причитала:

— Ах ты, беспутница! И ни капельки тебе не совестно! Кур прямо на глазах душишь, мясо чуть не изо рта хватаешь!

Кошка только коварно повела хвостом.

И уже хозяйка хлопотала в кухне, над клокочущими котлами, с непросыхающими от чада глазами. Можжевеловые кадки, ушаты, подойники, черпаки деревянные и жестяные, ковшики, большие и маленькие ложки — стучали и звенели в ее сноровистых руках, отправлялись в ванну с водой и появлялись оттуда с чистыми физиономиями. Проворные руки протирали им за ушками, обхлопывали их плоские мордашки, отчищали подбородки. А потом они водворялись на закоптелые полки, откуда хвастливо и надменно взирали на все четыре дымные стороны, и из носиков ложек, из ушек ушатов сквозь пар котлов на камень возле очага, на котором щепили лучину, капали слезы.

Ох, сколько работы, сколько заботы было у хозяйки! Каждый кол в ограде, каждая картофельная борозда громко взывали к ней: смотри, я гнию, я неправильная, я кривая! Все обкрадывали, все обманывали ее. Ни на что уже не было надежды: ни на заборы, ни на запоры, ни на слово божье, ни на совесть. И была жизнь хозяйки точно большой клубок несчастий, который она со вздохами разматывала с утра до вечера, в нитях которого ей предстояло барахтаться до конца жизни.

Скворчали сковородки. Хозяйка остановилась у окна, над ведром с водой, поглядела на свое лицо в прозрачном зеркале и пригладила волосы. Потом неторопливым шагом пошла через двор, в руках глиняная тарелка с омлетом, на лице — загадочная улыбка смущения, словно у паломника в Святую землю.

Она миновала благоухающие осины, перелезла через ограду, остановилась у картофельного поля и позвала грудным голосом:

— Конрад!

По пригорку поднимался человек, окучивавший картошку. Куски плитняка размером с кулак брякали о его соху, похожую на лопату. На обруче сохи болтался пучок мяты с лебедой.

— Конрад, ты что, есть не хочешь?

Батрак посмотрел на хозяйку. Лицо его расплылось в широкой улыбке. Рукавом он отер лоб.

— Вот, омлет тебе принесла. Поешь!

Лошадь языком выуживала из-под ограды стебельки дудника. Батрак грязными пальцами совал в рот куски омлета. Хозяйка стояла рядом, держала тарелку, будто жертвенную чашу, и, сощурясь, смотрела на парня снизу вверх, опаленные солнцем щеки ее раскраснелись, к глазам сбежались довольные складочки.