Акт бунта (ЛП) - Харт Калли. Страница 39

— Эй, чувак, — кричу ему вслед.

Он поворачивается.

— Да?

— Спасибо.

Ублюдок пошатывается, ударяясь спиной о стену позади себя.

— Срань господня. Пакс Дэвис только что поблагодарил меня?

— Искушаешь удачу, мудак, — рычу я.

Он смеется всю дорогу вверх по лестнице.

***

Съемка с помощью зеркальной камеры — сложный процесс, но съемка на пленку — это совершенно другое дело. Там нет дисплея, чтобы проверить работу. Вы не можете просто сделать дюжину снимков и внести ряд корректировок, пока не получите правильное освещение и настроение. Метод проб и ошибок при работе с пленкой — это горько-сладкий процесс. Вы должны оценивать свет на глаз. Должны знать свою камеру изнутри и снаружи и действительно использовать свой мысленный взор, чтобы изначально создать нужный кадр. Только после этого вы можете посмотреть в видоискатель, сделать ровный, медленный вдох и нажать на спусковой крючок.

После того как сделали снимок, вам нужно подождать, пока не закончите рулон пленки, прежде чем сможете ее проявить. И процесс проявления пленки — это тоже целый отдельный вид искусства. Есть так много шагов. Так много моментов во время процесса, когда что-то может пойти не так.

Однако ритуал съемки и проявления пленки очень успокаивает. Когда снимаю, мне кажется, что я впервые правильно вижу свое окружение. По-настоящему вникая в линии и структуру вещей. Красота. Архитектура руки, или лица, или птицы, или неба. Объект или человек становятся новыми, обнаруженными в самый первый раз, когда я смотрю на них через видоискатель. Наблюдение за проявлением изображения на листе фотобумаги очень похоже на окно в другую реальность, возникающее прямо у меня на глазах. Своего рода магия.

Я сижу на табурете на колесиках в гардеробной своей спальни, как всегда затаив дыхание, наблюдая за проявлением фотографий, которые сделал в первой химической ванне. Сначала появляется кладбище у озера — ряд кривых надгробий, пьяно покачивающихся, прислоненных друг к другу. Маленькая птичка, сидящая на самой старой, самой изношенной каменной плите. Туман вьется над верхушками деревьев на заднем плане — дразнящие струйки дыма, дыхание богов.

Следующее изображение, которое появится на поверхности — это Рэн. Как правило, мне не нравится снимать людей, которых я знаю. Между вами и кем-то, кого вы знаете, существует контракт. Здесь замешаны определенные ожидания. Он ожидает, что я буду вести себя определенным образом, и я ожидаю того же от него. Если бы Рэн посмотрел в объектив моей камеры, он бы кое-что подумал обо мне. Вспомнил разные вещи. Проигрывал сценарии, в которых мы взаимодействовали, или прокручивал в голове то, что он знает обо мне.

Я бы делал то же самое с другой стороны камеры, думал о чем-то, узнавал о нем кое-что. Мне нужно, чтобы между мной и объектом фотографии был разрыв. Моя роль — свидетельствовать, а не думать, а их работа — просто быть.

Я — наблюдатель. Ничего так не хочу, как просто видеть. Связи все усложняют. Мутят воду. Искажают изображение. Этот конкретный снимок я сделал… Черт, ведь, должно быть, прошло уже больше года. Он, как обычно, развалился на заднем сиденье «Чарджера», запрокинув голову и закрыв глаза. Одна рука покоится на спинке сиденья, кисть свободно свисает, пальцы сжимают воображаемую кисть. Я прекрасно помню этот момент.

Мы ехали в Бостон на выходные, нам надоело торчать в горах. Дэш забежал в магазин, чтобы купить дорожные закуски, а мы с Рэном ссорились. Он нахмурился из-за того, что я только что сказал, и когда я посмотрел на него в зеркало заднего вида, солнечный свет косо падал через заднее стекло машины таким образом, что все пылинки, плавающие в воздухе, были освещены золотым светом, как будто они парили в густом сиропе. Черты его лица были почти размыты светом; только переносица и гребень подбородка были освещены солнцем. Его темные кудри были дикими и безумными, омытыми золотом.

Прежде чем успел остановиться, камера уже была у меня в руке, я уже настроил баланс белого и диафрагму, и мой палец нажимал на кнопку. Я не снимал конкретно его. Я сфотографировал изображение, которое видел — его снимок в зеркале заднего вида, фон размытый, его отражение — единственное, что было в фокусе. Помню, в ту долю секунды я подумал, что завидую ему. Ни его внешности, ни его уверенности, ни тому, как парень непринужденно развалился на заднем сиденье. Я завидовал ему только потому, что он был не я.

До сих пор я совсем забыл об этом снимке, но, наблюдая, как его структура темнеет и обретает форму — возможно, на самом деле слишком темную, чтобы считаться идеальным снимком, — тот же острый укол зависти пронзает меня прямо в центре груди. Так всегда, не так ли? Мы — наблюдатели. Мы смотрим на мир и чувствуем. И хотим того, чего у нас нет. Быть Рэном, быть кем-то еще, если уж на то пошло, даже на несколько коротких секунд, кажется, было бы таким освобождением. Потому что в те краткие и мимолетные мгновения мне не пришлось бы быть собой.

Следующим появляется ржавеющий автомобиль, из его колесных арок вываливаются сорняки.

Коршун — красно-коричневая ракета, изогнувшийся дугой на фоне выгоревшего зимнего неба.

Полицейский, прислонившийся к капоту своей машины в городе, скрестив руки на груди. Он выглядит так, словно вот-вот заплачет.

На фотографии в ванне начинает появляться автопортрет; я встаю с табурета и вытаскиваю его из пластикового лотка, прежде чем форма моего лица может проявиться. Это одна из самых глупых вещей. Некоторые из лучших, самых известных фотографов мира фотографировали меня. Я видел их изображения на рекламных щитах и на обложках журналов. В прошлом году дошло до того, что я не мог никуда выехать за пределы Маунтин-Лейкс без того, чтобы люди не хмурились на меня с тем же знакомым выражением на каждом из лиц. Взгляд типа «Я знаю тебя, но не могу вспомнить, откуда». Я привык видеть себя на фотографиях. Но когда фотографирую себя, что-то меняется.

Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя. Это сказал Ницше. И вот что я чувствую, когда смотрю на свою фотографию, сделанную мной самим. Когда занимаюсь модой или студийной работой, между мной и камерой возникает стена. Я использую ее, чтобы защитить себя. Когда смотрю в объектив своей собственной камеры, стены нет. Там ничего нет. Есть только вопрос, на который я не могу ответить и не могу смириться с тем, что прямо сейчас вижу на своем лице.

Я скручиваю лист фотобумаги в шарик, проявитель с мокрой бумаги стекает с моих пальцев. Скомканное изображение попадает в корзину для бумаг. Возвращаюсь на свой табурет, красный безопасный свет над головой отбрасывает зловещий кровавый отсвет на мои руки и предплечья. Мой телефон жужжит в кармане, предупреждая о входящем сообщении, потом еще об одном, и еще, но я оставляю его там, где он есть. Мне все еще нужно погрузить бумагу в фиксажную ванну, а затем в закрепитель. После этого нужно будет развесить. Все это требует времени.

Сажусь на табурет, ожидая, когда зазвонит сигнал на таймере, который я установил. Еще пять минут. Две. Одна. Тридцать секунд. Я кричу в своей голове, царапая стены, как зверь в клетке, к тому времени когда таймер достигает нуля и звенит звонок. Потом вожусь с дверной ручкой, изо всех сил пытаясь повернуть ее правильно один, два раза, прежде чем открыть ее с третьей попытки.

Солнечный свет льется через окна рядом с моей кроватью, освещая, насколько чертовски грязно здесь стало в последнее время. Моя одежда повсюду (это проблема использования единственного шкафа в качестве темной комнаты). По всему полу разбросаны книги и обувь. Контроллеры Xbox, игровые футляры, оборудование для камер, и блокноты — все в хаосе. Потираю руками макушку, обозревая разрушения, которые я сотворил, и гнев бурлит у меня в животе. Как, черт возьми, я должен что-то найти в этом беспорядке?

Мой сотовый снова вибрирует у моего бедра, напоминая о сообщениях, которые только что пришли. Вытаскиваю устройство из кармана и смотрю на экран, и мгновенно возникает головная боль, отдающаяся в висках. Тум. Тум ТУМ!