Чужбина с ангельским ликом (СИ) - Кольцова Лариса. Страница 168

Эля возвращалась с уже привычным послевкусием не того, что она хотела. Она пробиралась к себе на второй этаж в свою жилую комнатушку. И, проходя мимо двери Нэи, замерла. А двери здесь были чисто символическими, почти картонными, и она услышала голоса. Здесь же был их женский монастырь. Все грехи творились далеко за пределами кристалла, и в этом смысле он не оправдывал своего названия. Он не был храмом распутства, напротив, тут был суровый устав, распорядок и работа.

Один из голосов был мужской. Нэя была не одна. Эле не требовалось объяснений, что за воркования и вздохи-ахи она слышит. Эля сильно хотела спать, сознание сносило в сон на ходу, завтра рабочий день, потом учёба. Она ушла, уверенная, что это Антон. Кто же ещё? Но Эля умела хранить тайны хозяйки, в отличие от своих.

Сама же Нэя заметно менялась. Она осунулась и стала рассеянной. Ведь по утрам она не могла не понимать, что следы любви реальные. Ничего не зная об устройстве замков в ЦЭССЭИ, она терялась в догадках, каким образом он проходит через закрытую дверь? Через центральный вход, закрытый ночью? Все замки ночью блокировались, это не были те замки, что он мог открыть у Гелии тогда. И она словно колебалась где-то на стыке сна и реальности, не дающей ей не только уверенности, но и полноты реальных ощущений, будто вся реальность сместилась в сон. Почему это происходило? Странное смещение сознания в полусон? Ночь напитывала небывалой сочностью всех чувств, страстной неутомимостью, а день был как тусклое похмелье, и её шатало на ровном месте. А вдруг что-то сдвинулось в её психике, и нет ничего в реальности из того, чем наполняла её ночь? И она как собака принюхивалась жадно к собственным простыням, пьянея от запаха несомненной любви, пропитавшей не только постель, а и всё вокруг.

За пределами же территории «Мечты» он и не собирался выходить из своего образа «тигра» — одиночки, охраняющего вокруг себя неприкосновенную ни для кого, чётко очерченную зону. Он не подходил, не заговаривал, как было прежде, не проявляя к ней абсолютно никакого интереса, чем-то озабоченный и отстранённый. И та исходящая от него пугающая властность делала его чужим безмерно, не позволяла ей и приблизиться. Она, если видела его, тормозила уже на дальних подступах к нему, — ноги не желали сделать и шага, скованные идущим изнутри неё самой сигналом, — подбегать не стоит, он этого не хочет! Да и прежнее место, где останавливался её водитель, он объезжал на своей машине, как некое препятствие. Тогда как же понимать его еженощные визиты, когда они совместно тонули в медовом разогретом омуте?

— Вопрос неправильный, — отшучивался он на заданный вопрос. — Зачем вообще что-то понимать? Зачем вообще сопрягать это нереальное блаженство с неласковой и серой реальностью. Твоё безупречное поведение оценено троллями по достоинству. Ты имеешь репутацию неприкосновенной гордячки, за которой столь удачно прячутся все маленькие распутницы из твоей «Мечты». К тебе претензий ни у кого нет, ты завалена заказами, тебя одаривают восхищением пополам с завистью и любованием со скрежетом зубовным. Правильно, что не одолеваешь меня на улице и не привлекаешь к себе ничьего внимания, моя умница.

Наступила сушь, и сильные ветра не приносили облегчения, — у людей воспалялись глаза от взвихрённой пыли, ныла душа от тоскливого зноя, а ей только и оставалось, что сглатывать пересыхающую слюну и облизывать обветренные губы, зацелованные ночным призраком. Работа, тончайшая и ручная, чья загадочная виртуозность была никому недоступна, поскольку невозможно скопировать волшебный дар, переданный ей самой жрицей Матери Воды, пусть и предавшей свою Мать, выходила запутанной, так что приходилось вдвое снижать стоимость вещи. А то и вовсе всё валилось из рук. И тогда она просто пряталась от дорогих заказчиц, сбросив всё на остальных мастериц и прочих швей. Она томилась в дневной пустоте без работы и мыслей, наполненная только одним, — ожиданием, набухающим к ночи до состояния полной уже непереносимости. Даже Эля боялась лишний раз к ней сунуться.

Она не понимала, как, каким образом? Как он проникает к ней через такие-то двойные двери с орущей на всю округу, случись что, сигнализацией? Первое время пробовали иные юнцы-безумцы проникнуть к приглянувшимся тонконогим и тонкоруким профессиональным танцовщицам, ставшими тут работницами на все руки и ноги, что называется. И ни одна, чтобы сама по своему желанию, «Мечту» не покинула. Свою реализацию на любовном поприще они выносили за пределы территории «Мечты», а это Нэю уж никак не касалось. И вот она, непорочная жрица моды, одна из всех позволяла себе такое, что оставалось лишь удивляться собственной дальновидности, избравшей в самом начале местом своего личного обитания, абсолютно безлюдный ночной порой, первый уровень здания-кристалла. Все же прочие спали и жили наверху. Эля первое время желала заселиться тут же поблизости, но подходящей, — чтобы маленькой была, — комнаты не нашлось. Все нижние помещения были избыточно велики для проживания. А Нэя заказала себе несколько декоративных перегородок, чтобы из одного зала сделали целых три комнаты, — в одной принимала гостей и завтракала-обедала, в другой спала, а в третьей установили все необходимые удобства для купания и прочих нужд. До того дома, где она жила с Тон-Атом, не дотягивало, конечно, но жить было удобно, радостно и уютно, как не было, пожалуй, нигде. Она не постеснялась задать ему и этот вопрос, проникаешь-то как?

— Вопрос неправильный, — ответил он ожидаемо, — у волшебников бесполезно выпытывать их секреты, — так и оставил её при полном непонимании того, что все кодовые устройства открывались одним единственным ключом, и это была особенность всех дверей здесь, начиная от служебных помещений, и заканчивая дверями в дома жителей. Но секреты землян не были ей ведомы, да и никому, кроме них самих. Его проникновение к ней должно было лишь усилить даримое волшебство, но игры в волшебство взрослую женщину только раздражали, а понимание, что происходящее не есть насланный Тон-Атом мираж, что дневное поведение самого Рудольфа — притворство, злило. Тут было заложено противоречие, чем и вообще был отмечен характер Рудольфа, — он упрямо заталкивал её в прежний образ доверчивой и наивной девочки, и сам же упрекал её за инфантилизм. А она, действительно, таковой и была, отмеченной, как и он, противоречивостью, только иначе выраженной.

Мир вокруг даже днём стал терять привычные очертания, делаясь зыбким и размытым. Она пригласила мастера из управления бытовым хозяйством и попросила поменять замок, заменив и код, нарочно его раскурочив. Но это ничего не изменило. Он продолжал появляться глубокой ночью и часто под утро, когда она уже спала. Перед уходом же он всегда её усыплял, и этот момент она не умела контролировать, и тоже не понимала, зачем он так делает? Она стала оставлять включённым светильник в форме бабочки из цветного стекла. Бабочка парила в зеркальной вставке потолка, осыпая комнату пестрыми бликами. Нэя ждала его.

А он уже не приходил. Не пришёл раз, не пришёл и потом. Выходя из лесопарка на Главную аллею, она стала караулить его машину. Иногда узнаваемая машина проносилась мимо и, вроде бы, издевательски притормаживала, но не остановилась ни разу. Словно женщина, стоящая у дороги, и цветущие деревья, растущие вокруг, друг от друга неотличимы. Но одно из их цветущего множества было определённо несчастным и бросало вопрошающий взгляд несчастных глаз, что происходит? Оказывается, он и не собирался ей ничего предлагать, кроме своих дурацких игр в сон, да и от тех он, похоже, утомился.

«Как же была я права, когда отказала ему в лесу ради его низменного удовлетворения! А потом-то что произошло? Зачем уступала раз за разом? Если бы не это, всё закончилось бы гораздо раньше, а так, растянулись до состояния резинового безобразия все мои переживания о пустом и распутном человеке»! — и она расшвыривала носками туфель комочки свалявшейся пыльной земли на лесной тропинке. Пачкала туфли и усердно мыла потом в мелком и почти иссохшем ручейке, — и такое вот пустяковое занятие, хоть и немного, а отвлекало от рези души, чем-то безжалостно перетянутой, как ядовитый паук перетягивает своей паутинной ниткой легкокрылую бабочку… Но образ был не удачен, слащав, микроскопичен, — человеческая мука в нём не умещалась.