"Фантастика 2023-85". Компиляция. Книги 1-14 (СИ) - Анишкин Валерий Георгиевич. Страница 138

— Ал, приготовь чего-нибудь поесть. Небось оба голодные? — она повернулась ко мне. Я пожал плечами, и она сама ответила: — Ну, конечно, целую ночь по городу лазить где-то.

— Алла безропотно пошла на кухню, а мы с Валентиной Сергеевной остались вдвоем. Она подошла к шифоньеру, без всякого стеснения сбросила халат и стала одеваться. Я отвернулся, чтобы не смотреть на нее, а когда она подошла к столу и села, я увидел модно одетую привлекательную женщину и отметил, что Алла очень похожа на мать: такие же черные глаза и красивый изгиб бровей, полные губы и матовая кожа лица. Это был другой тип красоты, который не напоминал Милу. Мила тоже отличалась красотой, не яркой и не броской, но классической русской красотой: ее прекрасный овал чистого лица обрамляли густые темно-русые волосы, сине-васильковые глаза закрывали длинные пушистые ресницы, а полные губы, будто натертые морковным соком, открывали ровные жемчужные зубы.

— Тебе моя Алка нравится? — спросила вдруг в лоб Валентина Сергеевна.

— Нравится, — честно ответил я.

— Тогда женился бы на ней что-ли, — как-то устало то ли попросила, то ли сама с собой проговорила желание увидеть дочь определившейся в семейном плане.

— Да где мне? — растерялся я. — Я студент. Ни кола, ни двора, ни работы.

— Так вот квартира. А я в любое время уйти могу. Мне есть куда. Слава Богу, черт бы вас подрал, от мужиков еще отбоя нет, — она выпрямила грудь и провела руками по бокам. — Девку жалко: оставишь одну — задурит, совсем по рукам пойдет… Был бы жив отец!

Валентина Сергеевна тяжело вздохнула.

— А что с отцом? — спросил я, довольный тем, что разговор переменился.

— А как у многих — погиб на войне, будь она проклята. Был бы жив, разве бы мы так жили? Он капитаном на фронт ушел.

Она замолчала. Я тоже молчал. Мне все более становилось неловко: я чувствовал себя врагом-завоевателем, вторгшимся в чужие земли, чтобы учинить погром.

Вошла Алла. Она несла сковороду с яичницей и колбасой. Поставив на металлическую проволочную подставку сковороду, она снова ушла на кухню и принесла две фаянсовые миски с помидорами и огурцами, из буфета достала хлеб, тарелки, стаканы, ножи и вилки. Сходила на кухню еще раз и принесла эмалированный чайник с кипятком.

— Водку пить будешь? — спросила меня Валентина Павловна. На дочь она даже не взглянула.

— Ну, и ладно. Мне тоже хватит, — она встала, и сама убрала бутылку в буфет.

Мы поели, выпили чаю с бубликами, и Валентина Павловна, оглядев себя в трельяж и поправив прическу, ушла, наказав:

— Потом застели кровать, никогда не застилаешь.

Алла унесла на кухню грязную посуду, долго возилась там, пришла и сказала буднично, будто мы живем с ней не один год:

— Если тебе нужно помыться, у нас есть душ. Последняя дверь направо, там на двери моющаяся в ванне девочка нарисована, хотя никакой ванны у нас нет. Я тебе свое полотенце оставила.

Когда я вернулся в комнату, Алла лежала в кровати, натянув легкое пикейное одеяло до подбородка…

Юрка набросился на меня с упреками. Он ждал меня у общежития больше часа, замерз, потому что на Васильевском острове особенно ощутимо дуют ветры, а по утрам особенно. Я извинялся, он ворчал, но быстро успокоился, предвкушая сон в тепле, который отодвигал на задний план желание съесть хоть черта, если он на вертеле. Умереть голодной смертью я ему не дал: у меня в тумбочке оставался термос с горячим чаем, кусок копченой колбасы и немного зачерствевшие пирожки с ливером.

Спали мы не долго, днем сходили в Эрмитаж и прошлись по городу, а ночью уже ехали поездом в Москву.

В голове под стук колес звучали слова Аллы: «Ты еще зайдешь?», и мое безнадежное: «Не знаю, как получится», а Юрка раздраженно рассказывал:

— Светку, мегеру, как только ты с Алкой ушел, будто подменили. Что ни скажу, молчит или что-нибудь едкое старается вставить, а потом, как с цепи сорвалась, стала хамить. Я с час посидел еще, вижу — ловить нечего, «ноги в руки» и ходу… А что у тебя с ней было?

— Да так, ничего, — сказал я в ответ, потому что действительно было «ничего».

В Москве Юрка поехал к своему дядьке Николаю Дмитриевичу, а я взял билет на первый отправляющийся домой поезд. Юрка обещал приехать через пару дней.

Глава 21

Мать и отчим КП. В квартире на Советской. Воспоминания. Велосипедная прогулка и первый невинный поцелуй. В новой квартире матери. Отчим. Окрошка с конинкой у Аликпера Мухомеджана. Ванька Козлов.

Мать жила у отчима в трехкомнатной квартире пятиэтажного кирпичного дома в центре города недалеко от здания обкома. Дом строили для обкомовских работников, и поэтому место выбрали для него знатное. Стоял он на горе, которая называлась Пролетарской, в парковой зоне, с видом на реку и на весь железнодорожный район до самого вокзала. Город во время войны разрушили основательно: уцелело всего несколько больших домов и среди них пятиэтажное здание, на пожарной башне которого водрузили красное знамя в честь освобождения города, да пара-тройка других трех-четырехэтажных строений. Когда мы приехали сюда после эвакуации, город лежал в руинах, но его включили в число городов, подлежащих восстановлению в первую очередь, и он рос на глазах. К чести власти нужно сказать, что обкомовский дом стали возводить только через десять лет после войны, когда город уже более-менее расстроился и следы войны как-то стерлись.

Наша квартира на Советской улице оставалась за нами с матерью, потому что она не спешила выписываться, и в этом доме я провел свое детство и отсюда мы проводили отца в его последний путь.

Отчим, Константин Петрович, с матерью регулярно наведывались в нашу квартиру. Мать наводила порядок, мыла полы и вытряхивала дерюжки. Иногда они даже оставались ночевать, а, уходя, ключ прятали в условном месте под дверью кладовой в общем коридоре.

В квартире почти ничего не изменилось. Мать взяла лишь малое из необходимого, но все оставалось на своих местах, и я со сладким замиранием сердца обходил все наши небольшие комнаты, которые сейчас мне показались ещё меньше, чем они виделись в день моего отъезда, проводил рукой по корешкам книг на этажерке и на полках; садился на диван и какое-то время сидел в блаженстве; вставал и, открыв окно, смотрел в палисадник, где разросшиеся кусты сирени плотно закрывали двор. И мне становилось грустно. Грустно от того, что никогда не вернется детство, и никогда я не увижу больше тех своих пацанов, которые остались в детстве, никогда отец не войдет в эту комнату, чтобы поговорить со мной, а потом полными любви глазами посмотреть на меня и ласково взъерошить волосы. Все это ушло безвозвратно. Но таковы суровые законы жизни, и нужно жить дальше, чтобы потом с такой же тоской вспоминать и эти мои юношеские годы и жалеть уже о других потерях.

Я засунул ключ от квартиры под дверь кладовой и пошел по нашей узкой улочке в сторону пустыря. Каждый дом, мимо которого я проходил, вызывал воспоминания. Вот окна Голощаповых. Интересно, офицер запаса Виктор Голощапов, который был безнадежно влюблен в красавицу, прокурорскую дочь Елену, женился? А где теперь Элла, которая училась играть на пианино и пыталась петь? Вот дом Михеевых, Витьки и Володьки. Витька, старший, заболел психическим расстройством, а Володька вместе с Семеном теперь заводилы среди подросших малышей и верховодят на улице. Армен уже, наверно, заканчивает школу, только уже в другом районе, куда они переехали. Самуил и Изя Каплунский никуда не делись: живут и работают здесь. Вот как раз дом, где жили бабка Пирожкова и Зойка, а в полуподвале — Каплунские, Изя с Лизой и их мать.

Я стоял на пустыре. Здесь все осталось по-прежнему. Разве чуть покосились стойки ворот, да буйно зарос густой травой холм в стороне от футбольного поля, где мы с пацанами любили сидеть и смотреть на тренировки чемпиона Алексеева с его молотом. Сейчас гоняли мяч пацаны, одетые в настоящую форму со щитками и в бутсах. Это, наверно, ребята из футбольного клуба, которого не было при нас.