Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 32

В представлении Анны и Адониса их встреча была чем-то вроде чуда, и они неустанно возвращались к ней, вспоминая все ее подробности. Оба они были убеждены, что встреча эта в каком-то смысле была спланирована, предопределена и неизбежна, и сама по себе такая мысль, конечно, крайне заманчива. Подобно Адонису и Анне все мы чувствуем потребность верить в какой-то высший смысл или уж, в крайнем случае, в возможность совершенно необыкновенного стечения обстоятельств. К сожалению, все это не так. Дело в том, что если присмотреться получше, то окажется, что пути Адониса и Анны много раз пересекались и до их встречи и что Адонис несколько раз выступал в том городе, где отец Анны читал проповеди, а значит и дочь его находилась где-то недалеко от кафедры. Если что и называть чудом, так это то, что они не встретились прежде, но это, по-видимому, можно объяснить отношением Торвальда Бака к театру — он всячески избегал его, считая дьявольским изобретением. Еще со времен копенгагенской молодости у него сохранились весьма превратные представления о водевилях. Только на водевили он тогда и ходил, и запомнились они ему как череда сцен с купающимися в шампанском девицами и какими-то рогатыми чудовищами. Директор театра Адониса со своей стороны опасался «Внутренней миссии» Торвальда Бака, и потому эти двое никогда не встречались и так никогда и не поняли того, что понятно нам с вами — что священник и директор театра, каждый по-своему, добивались одного и того же. Священник тоже старался развлекать своих слушателей иллюзиями, анекдотами и барочными диалогами, а директор в свою очередь был по-своему миссионером, который стремился донести Вечное Искусство до самой дальней деревушки. Правда о директоре и о театре, который на некоторое время поглотил Адониса, отчасти состоит в том, что все в нем мечтали открыть своим зрителям глаза на более светлую и чистую картину мира, чтобы когда-нибудь, на пустырях, после сноса сараев и амбаров, где они сейчас выступали, были построены театры, и чтобы в театры эти пришла просвещенная, знающая литературу и обладающая таким же хорошим вкусом публика, как и копенгагенская, перед которой уже не нужно будет играть эти опостылевшие балаганные попурри, напоминающие экзотических животных с переставленными местами лапами. Движимые этой мечтой и вечной нехваткой денег — что представляло собой еще одну часть правды, — театр, а с ним и Адонис, изъездили всю страну и выступали повсюду, да где только не приходилось им выступать, ведь искусство не должно чураться и самых убогих мест. Во время таких переездов в медленно ползущих поездах пути театра и Адониса, которые я тщательно прослеживал, множество раз пересекались с путями Торвальда Бака. Не однажды Торвальд, сжимая в руках цепь, тянущуюся с шеи Анны, оказывался в том же поезде, что и Адонис, всего в нескольких вагонах от него. Но только в Рудкёпинге возникли те обстоятельства, которые в любом случае возникли бы. Именно здесь Адонис вышел вдруг ненадолго на улицу, чтобы побыть в одиночестве — он, привыкший колесить по суше, внезапно вспомнил о море. Такие же мысли давно уже бродили в голове Анны, ведь море подсказывает пленнику, что заключение не будет длиться вечно, к тому же любой датчанин всегда ощущает, что окружен морем, и Адонис с Анной не могли не чувствовать этого. И вот мы добрались до того, что они стоят лицом к лицу на улице Рудкёпинга.

Когда они оказались рядом, а толпа верующих в это время двигалась дальше к церкви, Адонис, бросив взгляд в сторону клетки, Торвальда Бака и одетых в темные одежды мужчин и женщин, спросил:

— Они не станут плакать, когда поймут, что тебя нет с ними?

Анна взяла его за руку.

— Им о себе надо плакать, — ответила она и пошла вместе с Адонисом к театру.

Я не знаю, была ли это Любовь с первого взгляда. Вопрос интересный, потому что именно такая любовь считается особенной, хотя, на мой взгляд, она похожа на ту самую иллюзию, в которой участвовала Анна, когда позже тем же вечером помогала Адонису приводить в движение синее полотно моря. Но это как раз совершенно неважно, важно лишь то, что на следующий день, когда Адонис собирался сесть в поезд, который должен был увезти его из Рудкёпинга, ноги перестали ему повиноваться. Это произошло как раз в тот момент, когда вскрыли завещание бабушки Амалии и когда остальные актеры и большинство жителей города внезапно ощутили, что находятся в руках высших сил, но Адонис в этот момент был глух ко всему вокруг и осознавал только одно: ему необходимо снова увидеть Анну, и как можно скорее, лучше всего — прямо сейчас. При этом тогда он даже не знал ее имени.

Часть вторая

Адонис и Анна

В последующие месяцы Адонис впервые в жизни ощутил хорошо знакомое всем датчанам желание: оказаться подальше от своего нынешнего местонахождения. Без всякого удовольствия выполнял он свои постоянно усложнявшиеся обязанности и постепенно худел, потому что терял аппетит, становясь каждый вечер свидетелем театральной любви и противоречивой морали в тех двух водевилях, которые прежде приносили ему радость, а теперь вызывали тошноту. Чувствовал он себя скверно, но все равно продолжал работать. Ответственность перед окружающими пересиливала желание все бросить и уехать, что свойственно многим людям, да и мне тоже. Если бы не чувство долга, у меня вряд ли хватило бы терпения следовать за гастролирующим театром по датской провинции до самого того дня, когда лихорадка, скорее всего, лишила бы Адониса последних сил, если бы под синим холстом, сразу же после взрыва парохода «Генриетта» на рейде Ливерпуля, он не почувствовал внезапного прикосновения ко лбу, после чего из тьмы перед ним возникло лицо Анны.

Непонятно, как Анне удалось найти Адониса. Когда опустился занавес и зажегся свет, Адонис увидел ее всю, покрытую бурой дорожной пылью, ее башмаки со стоптанными каблуками и младенца в платке, перекинутом через плечо. Она настолько обессилела, что не могла говорить, и тем не менее глаза ее светились ему навстречу пронзительным светом любви и силой воли, не терпящей возражений. Вот почему на следующий же день он попросил начальство выплатить ему жалованье. Чтобы не вызвать подозрений, он сообщил, что хочет отправить матери вышитые скатерти и открытки со сценами из спектаклей театра — все эти объяснения придумала Анна. Как только он получил деньги, они с Анной и ребенком сразу же сели в поезд и покинули город. Таким образом Адонис нарушил свои обязательства перед театром. У него самого на это вряд ли хватило бы смелости, но Анна понимала, что надо уезжать, потому что театр никогда не примет ее и никогда не позволит ей ездить вместе с Адонисом. Ее бы просто отослали домой: она была несовершеннолетней и к тому же они не были женаты, и последнее обстоятельство было серьезнее всего — многие из постановок театра именно от этого и предостерегали.

Адонис не хотел ее огорчать и поступил так, как хотела Анна, хотя он был растерян и переживал, ведь ему никогда прежде не приходила в голову мысль, что он сам может распоряжаться своей жизнью. Но, строго говоря, в принятии решения он не участвовал, это Анна решила, что они сядут в поезд, покинут Рудкёпинг, театр, детство, провинцию — и отправятся в Копенгаген.

В каком-то смысле город их ждал, и то, что «город их ждал», — это не просто красивая фраза, это еще и исторический факт: в каком-то смысле Копенгаген был их судьбой, но тогда ни Анна, ни Адонис этого еще не знали. Вначале на сам город беглецы вообще не обратили внимания. Выйдя из поезда посреди какого-то альпийского пейзажа из камня и металлических конструкций, они не испытали обычного для провинциалов потрясения. Все потому, что Адонис на самом деле не видел никого, кроме Анны, а Анна ничего вокруг не видела, кроме настоящей цели их путешествия, и именно к этой цели она и повела Адониса после того, как они прибыли на Центральный вокзал. Она никогда прежде не бывала в Копенгагене, но тем не менее без труда нашла дорогу к гавани и к продуваемой всеми ветрами набережной Лангелинье. Тут они остановились — двое детей, прижавшись друг к другу, с маленьким ребенком и практически без всякого багажа. Набережная Лангелинье занимает важное место в нашем повествовании, это набережная грез, и спроектировал ее брат Адониса Мельдаль. Лангелинье была задумана им как некий образ Дании: приветливая, величественная, украшенная памятниками, напоминающими о прошлом, и в то же время современная и устремленная в будущее. У каменного причала набережной стоял трансатлантический пароход «Фредерик VIII».