Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 36

Да, конечно, Анна разделилась на несколько образов совсем ненадолго, не исключено, что все четыре стороны света требовали ее присутствия и ее сострадания лишь несколько минут, но для Марии время не имело значения, важно было само ощущение, внезапная, твердая уверенность в том, что ее бросили. Нахлынувшее одиночество она встретила молча, широко раскрыв глаза, без единой слезинки, с упрямством, какое и не снилось мягкой Анне и гибкому Адонису и которого никто из них так никогда и не смог понять. Судьба Марии будет напоминать судьбу, выпавшую многим детям из нашей истории, ведь их тоже не понимали родители. И возможно, это как-то свойственно двадцатому веку с его столь стремительными изменениями, что опыт родителей полностью и безнадежно устаревает к тому времени, когда детям приходит пора им воспользоваться.

Со временем именно Адонис стал лучше всех понимать Марию, как раз потому, что общался с ней с какой-то отстраненной легкостью, как и со всеми остальными людьми. Его нежное отношение к ней проявлялось в необычных, даже забавных ритуалах, например, по утрам, когда он брился в ее присутствии, изображая при этом голоса разных птиц, он вдруг говорил: послушай, Мария, ну-ка сбегай-ка вниз и проверь, не написали ли собаки на мой велосипед, после чего Мария бежала по кухонной лестнице, где на площадках к тому времени уже появлялись палатки бездомных, проверять, все ли в порядке с его большим черным велосипедом. Во дворе Адониса, как правило, поджидала толпа женщин, которые либо когда-то видели его повозку на улице, либо он у них что-то покупал, либо они, несмотря на шум машин, издалека услышали отголоски его смеха и не могли не прийти, потому что Адонис всегда притягивал к себе людей — казалось, что одним своим видом он внушает им веру в любовь, удачу и обретение смысла их жизни. Вот они поджидают его, не выспавшиеся, заискивающие, отчаявшиеся, и поэтому Марии приходится спускаться по лестнице вместе с отцом, демонстрируя тем самым, что он является кормильцем семьи и его следует защищать, в первую очередь от его же собственной слабости — он чувствовал себя совершенно незащищенным перед этими бледными лицами и яркими губами. Когда Мария, держась за руку Адониса, появлялась перед ними, она казалась им такой маленькой и несчастной, что женщины молча расступались и не бежали вслед за Адонисом, вот почему в такие дни его выход из дома приобретал какую-то особую торжественность. Все это немного напоминало похороны, и к тому же время от времени их появление сопровождалось колоколами церкви Христа Спасителя, которые вдруг ни с того ни с сего начинали звонить. Звонили они и в то самое утро, когда женщин у входа не оказалось, потому что Мария перед этим спустилась к ним и сказала: «Пошли прочь! Уходите! Чтобы вас тут не было!» И они подчинились, потому что девочка эта излучала какую-то скрытую угрозу, и Адонис в то утро это тоже почувствовал, но постарался поскорее позабыть об этом — к чему обременять себя лишними переживаниями?

Именно в это утро ему впервые изменила удача. Не то чтобы произошло что-то серьезное, какая-то беда, но появилось ощущение, что удача может закончиться, или, во всяком случае, в ровном потоке успеха возникают некоторые завихрения. Явившись на работу, он обнаружил, что его рабочего места больше не существует. В то время Адонис служил у торговца углем, где ему, наблюдающему за работой других рабочих, которые походили на африканцев, потому что их лица всегда были покрыты тонким слоем угольной пыли, удавалось сохранять ослепительную белизну своего шейного платка. В его обязанности входило, в частности, возить уголь и кокс в Тиволи. Этот парк остался единственным развлекательным заведением, избежавшим введенных ограничений на расходование топлива, — ведь именно в темные времена возникает потребность в ярких национальных символах. Но в то утро, когда ему с трудом удалось забыть проявленную Марией жесткость, он обнаружил заколоченные лавки, буквы на вывеске уже стерлись, а безработица и самая что ни на есть настоящая бедность вплотную подступили к Адонису.

Расспросив нескольких жителей переулка, он обнаружил, что свойственная большому городу способность все быстро стирать из памяти коснулась и торговца углем — уже мало кто его помнил, хотя еще вчера на этой улице работала его лавка. Любой другой человек пришел бы в отчаяние, но Адонис был совершенно спокоен. Он привык полностью полагаться на судьбу и расстроился только когда от старика на улице узнал, что теперь и уголь, и газ в Тиволи поставляются с ограничениями, поэтому волшебный сад отныне закрывают уже в одиннадцать вечера. Услышав об этом, Адонис прислоняется к закрытым дверям лавки, и можно подумать, что он размышляет, но это не так, он ждет удачу, он ожидает, что жизнь пойдет ему навстречу, и в эту минуту он больше всего похож на какого-нибудь тробриандца, ацтека или кикуйя в ожидании дождя. Этим утром — как бывало и прежде — в надеждах Адониса было что-то совсем не датское.

Он ждет час, а может, и два, но напрасно. И вот иллюзии рассеиваются, и сказка об Аладдине трещит по швам. Адонису на его черном велосипеде приходится возвращаться домой, и он больше не скользит над землей, как обычно, теперь он уже внизу, вместе с нами. Но очень скоро новая волна подхватывает его и несет вверх, и уже через четверть часа он — директор и совладелец пекарни, которую открывает во флигеле, во дворе его дома, один из его соседей и почитателей. Здесь они с Адонисом осваивают выпечку настоящего голландского печенья «спекулас», которое затем развозят по городам и продают на рынках. С работой у Адониса снова налаживается. У него по-прежнему чистые руки, ведь печет печенье его партнер. Адонису же остается развозить товар и лучезарно, обнадеживающе улыбаться покупателям, как он улыбался Марии, когда на следующее утро выезжал из ворот на своей новой повозке, и это была улыбка, которая все позабыла, но ничему не научилась.

А Анна вскоре после того, как Адонис стал торговать печеньем, занялась уборкой. Это исторический факт, а история — какая есть, такая есть, тут мне ни прибавить ни убавить, и мне незачем извиняться за какие-то события, на которые я никак не мог повлиять. Однако я вынужден просить вас с осторожностью относиться к слову «вскоре». Оно напоминает мне о том, что время — пусть оно и служит связующим средством в таком вот повествовании, как наше, — оказывается крайне зыбким понятием, в том числе и потому, что когда все эти события происходили, оно воспринималось совершенно иначе. К тому же у Анны на происходящее свой взгляд, она бы возразила, что ей и прежде случалось наводить дома порядок. Получается, что нам придется полагаться на то, как воспринимала время Мария, то есть дочь, если мы скажем, что «вскоре после этого» Анну «охватила уборочная лихорадка». Последнее выражение тоже совершенно не годится, ведь нет никаких оснований утверждать, что Мария когда-либо говорила так о матери или вообще употребляла такие слова, да и, может быть, они просто тут не подходят. И тем не менее ничего другого мне не придумать, эти слова лучше всего передают детский взгляд Марии на мать — на протяжении многих лет она наблюдала охваченного безумием человека, который изо всех сил стремится к безупречной, идеальной, фантастической чистоте.

Без сомнения, Анна всегда была человеком аккуратным и в детстве расстраивалась, когда ей не позволяли прибраться даже в собственной клетке. Но ее стремление к порядку не было каким-то особенным, она воспринимала мир целостным, включая всю его грязь. Чтобы объяснить, как именно происходили с ней изменения, нам придется обратиться к тому дню, когда все случилось, к тому дню, очередному воскресенью, когда Адонис где-то в Северной Зеландии торговал своим печеньем. В тот день Анна почувствовала удушливый, вязкий запах, который словно нож прошел сквозь перекрытия дома на второй этаж в их квартирку. Она пошла на запах, на первый этаж, где находилось танцевальное заведение, потом стала спускаться ниже, прошла подвалы, где обитали бездомные, затем спустилась еще дальше, в такой глубокий подвал, что даже коты туда не забредали. Анна оказалась в беспросветной тьме, где раздавалось монотонное бульканье. Чиркнув спичкой, она увидела, что пол покрыт слоем сероватого ила, который, как она было подумала, проникал сюда из канала, но тут вдруг почувствовала какое-то слабое шевеление под ногами. Такое движение мог заметить только человек, обладающий особо острой чувствительностью, и тут она поняла, что это опускается пол и что весь их огромный дом с множеством квартир просто-напросто уходит под землю, и значит, ему не суждено отправиться в плавание. С каждым днем он все глубже погружается прямо в грязь.