Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 37

В тот же день она попыталась предупредить обитателей дома. Побледневшая и серьезная, прижимая к себе Марию, она обошла весь дом, чтобы всем всё рассказать — проституткам, торговцам, министру без портфеля Стаунингу и всем тем, кто не имел права голоса, потому что получал пособие по бедности, но всё было напрасно, никто ей не верил. Люди вежливо выслушивали мать с ребенком, смотревшую на них огромными темными глазами, и многие из них, как им казалось, припоминали ее. Может быть, она попадалась им в коридорах, когда с любопытством изучала дом, может, где-то в другом месте, но они не воспринимали ее всерьез. Ведь кто поверит молодой женщине, которая утверждает, что вы живете в тонущей Атлантиде, когда каждый знает, что живет в доходном доме, прибежище бедняков, на задворках Кристиансхауна. Только в винных лавках Анна нашла понимание — у матросов, которые согласились с ней, потому что сами жили возле подвалов и уже давно почувствовали эти злосчастные пресные запахи ила. К тому же у них за плечами была долгая жизнь, полная суеверий и всякого вранья, куда более очевидного, намного более откровенного, чем эти небылицы, которыми их тут потчевала эта милая девушка, и потому они привыкли всем верить, поверили и этой мадонне.

Анна решила предостеречь Адониса. Сначала она попыталась скрыть свое беспокойство, потому что он вернулся домой в приподнятом настроении. Печенье сегодня расходилось хорошо, и кроме того, ему удалось выступить перед публикой. Он подхватил Анну на руки, положил на кровать и принялся размахивать одеялом, напоминая ей о том времени, когда он изображал в театре волны на море, а потом они позабыли обо всем, совершенно обо всем, включая ребенка, и видели только друг друга и не спали до рассвета. Спохватившись, Анна опять стала серьезной и рассказала Адонису о том, что дом тонет, но что он мог ей ответить? Будущее для Адониса не существовало. Он здесь и сейчас, в настоящем времени, в понедельник, в лучах солнечного света, радовался запаху миндаля и пряному аромату печенья «спекулас», наготе Анны и смеху дочери, а потому ее тревогу он обратил в веселье, дескать, не стоит беспокоиться, дорогая, ведь небо сегодня такое голубое.

В то утро Анна начала делать уборку. Она начала с мытья покрытых лаком полов — терла половицу за половицей, пока пол не засверкал ровным, ярким блеском, затем медленно двинулась дальше. Анна никогда не суетилась, ее безумие не предполагало спешки, она просто работала — без перерывов, с настойчивым упорством, пока стекла не становились такими прозрачными, что голуби разбивались о них насмерть, решив, что можно пролететь сквозь дом, и пока все углы комнат не начинали сверкать белизной, словно ей удалось вычистить даже темные оттенки света. И тем не менее она никак не могла остановиться, а продолжала искать какой-нибудь изъян, который кроме нее никто бы никогда не заметил. Поиски эти вывели ее из квартиры на ступеньки лестницы, где она тихо, но решительно попросила бездомных убрать свои картонные коробки и соломенные матрасы, чтобы можно было подмести под ними. Из-за непрекращающейся уборки Мария с Адонисом все осторожнее и осторожнее передвигались по квартирке, где две комнаты и маленькая каморка застыли в торжественном ожидании, будто больница перед важной операцией, которую невозможно провести без этих сверкающих полов и отдраенных до металлического блеска кухонных стен. Адонис с Марией все реже раскрывали рот, боясь, что если будут слишком много говорить или смеяться, то от начищенных поверхностей что-нибудь отвалится. Анна их не ругала, ее стремление к чистоте никогда не выливалось в агрессию, но, уложив Марию спать, ей непременно нужно было тщательно уничтожить следы ужина и дневных занятий и убрать все на место. Адонис же в это время разглядывал ее, тщетно стараясь понять, откуда берется такая упрямая целеустремленность, из-за которой их дом стал похож на семейный склеп.

Со временем только Марии удалось хотя бы отчасти понять, что происходит с матерью. Все остальные восхищаются Анной. В те дни, когда она стоит во дворе, склонившись над огромным котлом, и, собрав все свои силы, одним движением отжимает простыни так, что их можно укладывать прямо в комод, без просушки, — если только не пора отбеливать их на солнце, в такие дни обитатели дома высовываются из окон, чтобы посмотреть на Анну. Ее развешенное для отбеливания постельное белье являет собой своего рода символ — ведь отбеливать приходится предметы столь интимные — и подтверждение того, что этой удивительной женщине удалось реализовать идеальное представление о Датской Домохозяйке, в которой страстная любовь соседствует с запахом хозяйственного мыла. Квартира ее служит обрамлением картины, изображающей честность, страсть и чистоплотность, и все это несмотря на юный возраст Анны и несмотря на то, что эта квартира, эти Райские кущи, находятся здесь, в этом кишащем болезнями доме, прямо над танцевальным заведением, поблизости от каморок проституток и окнами выходят во двор.

Только Мария заметила, что упорная настойчивость Анны объясняется не тем, что она нашла свое предназначение, а наоборот, тем, что она к чему-то стремится. Единственный раз она сказала об этом матери, когда та, стоя на четвереньках, методично оттирала плинтусы спиртом, и в глазах Марии походила на ученого, какого-нибудь увлеченного зоолога, и даже мне ясно, что перед нами не примирившаяся с жизнью женщина. Она поставила перед собой цель, и цель эта — жалкая, мещанская, заранее обреченная на провал мечта о том, чтобы довести дело до конца и победить последнего, самого распоследнего микроба. Марии тогда было пять лет, но несмотря на некоторое заикание, она уже так владела языком, как ни Анна, ни Адонис никогда не будут владеть. Когда она задала матери вопрос об «этих с-с-стеклах», то Анна — отделавшись каким-то ничего не значащим ответом — вдруг остановилась, тщетно пытаясь понять, о чем ей напоминает этот обмен репликами. Больше Мария никогда не поднимала эту тему, она почувствовала, что толку в этом не будет, и полагаю, она была права. С каждым днем Анна становилась все серьезнее и серьезнее, хотя Адонису она говорила, что просто взялась за ум и теперь пора засучить рукава, чтобы у них был приличный дом, и да, пусть мы бедны, но мы честные люди, и у нас очень, очень чисто.

Хотя все, что говорила Анна, казалось правдоподобным и убедительным, ею все-таки овладело безумие. И вот уже она попросила врача одолжить ей ненадолго микроскоп, который открыл перед ней новую преисподнюю. Как-то раз, когда Мария пришла со двора обедать, она обнаружила, что входная дверь заперта, а щели заклеены, потому что мать распылила в квартире газ, борясь с насекомыми. Едва проветрив квартиру, Анна снова закрыла окна и дверь и на полу посреди кухни подожгла на блюде какой-то желтый порошок, от чего все комнаты мгновенно наполнились дымом. Повиснув под дезинфицированными потолками, он в течение нескольких недель не выветривался, из-за чего всему семейству пришлось ночевать с бездомными на лестничной клетке, и даже там у всех неотступно першило в горле.

Прошло семнадцать дней, пока они вновь смогли вернуться в квартиру, и как раз число семнадцать Анна предвидела, потому что стала верить в предзнаменования, опровергая тем самым миф о том, что в Копенгагене в начале просвещенного двадцатого столетия с религией и суевериями было покончено и что, если в городе чему-то и поклонялись, то только прогрессу. И Анна вовсе не была исключением. В то же самое время, когда она увидела число семнадцать, наблюдая за пируэтами птиц в небе над двором, тайный советник Х. Н. Андерсен стал видеть предзнаменования в том, как его подчиненные поворачиваются лицом к стене, когда встречаются с ним в коридорах Восточно-азиатской компании, Мельдаль также верил в предзнаменования, а в Кристиансборге [24] Стаунинг голосовал за некоторые инициативы правительства, руководствуясь формой и траекторией колец поднимающегося к потолку сигарного дыма, так что не одна Анна верила в подобные вещи, но она этого не знала и потому молчала. Вот почему никто, кроме нее, даже не подозревал, что они проведут на лестнице семнадцать дней и что к ним опять подбирается бедность, потому что Адонису становилось все труднее и труднее продавать печенье.