Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 53

В себя они пришли лишь когда услышали чей-то плач и внезапно поняли, что это они сами все еще всхлипывают. Карл Лауриц лежал недолго. В какой-то момент ему удалось сбросить с себя опустошающее оцепенение. Полный горделивого спокойствия он встал, оделся, причесался, взял шляпу и перчатки и вышел из комнаты, ни разу не взглянув на Амалию. У стойки администратора он оплатил счет — из каких средств, мы узнаем позднее — и вышел на улицу. Посвистывая, он шел в пыльной летней жаре, пытаясь разобраться в беспорядочных событиях последних недель и объясняя их некоторым биологическим сбоем, следствием каких-то химических изменений и следствием — он честно признался себе в этом — сдерживаемого полового влечения. Увлекшись этой странной Золушкой, этим кусочком плоти, он совершенно забросил всю свою личную жизнь, и поэтому им овладело беспокойство, свойственная ему способность трезво рассуждать его подвела, и вот какие-то отвечающие за сексуальность вещества накопились в крови — он припоминал какую-то статью на эту тему — и это повлияло на его мыслительную деятельность. Теперь же он избавился от вредных веществ, теперь он стал самим собой — свободным, ни от кого не зависящим, сильным мужчиной. Прошлое осталось позади, впереди его ждало будущее, теперь он наконец-то ушел от этой куклы, ушел, не попрощавшись и даже не поцеловав ее. Она получила то, что заслужила, получила то, что ей было нужно от короткого слова из четырех букв, начинающегося на «ч», они долго не могли друг с другом разобраться, но теперь все закончено, теперь ему нужно думать о будущем, и Карл Лауриц весело и дерзко улыбнулся двум проходящим мимо служанкам. Конечно же, она всегда может обратиться к нему, если ей понадобятся деньги, говорил он самому себе, это вообще не обсуждается, она всегда может прийти к нему в контору и обратиться со смиренной просьбой. И, конечно же, он даст ей эту мелочь, он, черт возьми, никогда не бросал старых подружек. Он готов помочь и ей, и ее семье, он готов делать великодушные жесты, когда она придет к нему. Темные глаза полны слез, конечно же, пожалуйста, твердил Карл Лауриц, размахивая руками в воздухе. И только тут он осознал, что идет от центра по улице Вестербро, громко говорит сам с собой и так отчаянно жестикулирует, что прохожие останавливаются и смотрят ему вслед. Он сбился с пути и не знает, куда идет, а его голова забита воспоминаниями об Амалии, и его тоска по ней сейчас задушит его. Он пытался взять себя в руки, пытался изо всех сил, по пути в город он все время говорил себе, что свернет в сторону своей конторы, что ни за что не пойдет дальше к Королевской Новой площади, и при этом прекрасно понимал, что не может себе доверять. Во время всей этой прогулки, которая продолжалась, наверное, три четверти часа, Карл Лауриц понял, что суть любви настолько же связана с отсутствием возлюбленной, насколько и с ее присутствием. Свои тщетные попытки овладеть собой он воспринимал как физическую боль, от которой у него на глазах выступали слезы и появилась мысль, а уж не сходит ли он с ума.

На последнем отрезке пути он размышлял об убийстве. Проходя по Стройет, уже без шляпы, которую неизвестно где потерял, он представлял себе, как кладет руки на шею Амалии и сжимает ее, чтобы наконец-то обрести покой, но эта фантазия мгновенно сменялась другой, в которой он заверяет ее в своей любви, и тут же эта картинка сменялась третьей, где он читает ей вслух французский роман — в декорациях, которые постепенно бледнеют, потому что он пытается вспомнить, как он занимался с ней любовью, и, взбегая вверх по лестнице «Англетера», он вдруг осознал, что не помнит ее обнаженного тела.

Он мог представить себе самые разные сценарии их встречи, но вот того, что никого в номере не окажется, он вообразить не мог. Обрывки бесконечных воображаемых диалогов, которые он уже давным-давно проговорил, все еще звучали в его голове, и ему пришлось методично обыскать все комнаты номера и все шкафы, и только тогда он понял, что она ушла. Оставила она лишь несколько слов — на плотной белой карточке, которую положила под подушку, потому что знала: он не просто вернется обратно, он будет повсюду искать ее следы. Текст на карточке был одновременно и наивным, и надменным. Он был написан гостиничной перьевой ручкой, и вот что Карл Лауриц прочитал: «Я больше не хочу Вас видеть. Не ищите меня нигде, особенно на улице Даннеброг, 17».

Поженились они неделю спустя.

Свадьба была организована полностью в стиле Карла Лаурица. Он использовал всю свою энергию и всю предприимчивость, чтобы, несмотря на недостаток времени, обеспечить хотя бы внешнюю сторону мероприятия. И если венчание несколько раз все же оказывалось под угрозой срыва, то вовсе не потому, что остались неулаженными какие-то практические вопросы. Карл Лауриц собрал все необходимые бумаги, включая разрешение от Кристофера Людвига — разрешение это было необходимо из-за юного возраста Амалии. Он разослал приглашения всем своим случайным знакомым, принимавшим участие в запуске дирижабля. Он поместил объявление в газеты, чтобы свадьба послужила заодно и рекламной кампанией его предприятия. Он договорился со священником, пригласил Кристофера Людвига, сестер Амалии и Гумму, нашел извозчика, в повозку которого мог влезть трехколесный велосипед, заказал цветочные композиции для церкви и продумал до мельчайших подробностей свадебный ужин. И тем не менее все чуть было не сорвалось. На мой взгляд, свадьба вообще состоялась лишь по какой-то счастливой случайности. Дело в том, что утром перед венчанием Амалия несколько раз меняла свое мнение и посылала одну из сестер, помогавших ей одеваться, с записками к Карлу Лаурицу. В записках она писала: «Нет, я никак не могу, это слишком серьезное решение, а у нас было так мало времени чтобы подумать, а ты, на самом деле, просто животное, Карл, ты, с твоим прошлым, о котором ты мне никогда не рассказывал, нет, я не могу, мой милый, давай отложим!»

В то утро Карл Лауриц шесть раз ездил между гостиницей «Роял», где он поселился, чтобы избавиться от воспоминаний о своих слабостях, связанных для него теперь с «Англетером», и улицей Даннеброг, и всякий раз он находил Амалию веселой и довольной, но стоило ему доехать до гостиницы, как он получал новую записку и ему снова приходилось ехать на улицу Даннеброг, где Амалия говорила ему что, конечно же, все в порядке, мой дорогой, мой маленький Лауриц, мой сладкий, ты же знаешь как я тебя люблю. В конце концов руки у Карла Лаурица начали дрожать, как в гондоле дирижабля, когда, как внезапный паралич, его поразила любовь.

Они продолжали спорить и в церкви. Стоя перед алтарем, Амалия с трудом выдавила из себя «да». Когда они повернулись, чтобы пройти через церковь к выходу, они стали так громко пререкаться, что пришлось ненадолго остановить церемонию. Новобрачные удалились в маленькую комнатку за ризницей. Тут Амалия заявила, что хочет развестись, и у свежеотштукатуренной церковной стены они коротко и бурно занялись любовью, после чего под звуки двусмысленного свадебного марша прошли мимо всех гостей, раскрасневшиеся и счастливые, как дети.

Свадебный ужин вечером Иванова дня проходил в ресторане «Нимб», выходящем на парк развлечений Тиволи. Обилие зеркал и аляповатой позолоты своей неизбывной безвкусицей полностью соответствовало представлениям парвеню двадцатых годов о том, как должна выглядеть настоящая жизнь. Среди ста шестидесяти гостей были две учительницы, преподающие этикет в высшем обществе. Карл Лауриц нанял их, пытаясь в очередной раз понять, как ему лучше общаться с людьми. Если не считать двух этих дам — которые на протяжении всего вечера вели себя в соответствии с правилами хорошего тона, и поэтому под конец говорили только друг с другом — всё мероприятие прошло в весьма фривольной манере. Развлекали гостей три певицы и пианист из модного тогда заведения «Над хлевом» в Шарлоттенлунде. Этот квартет развлекал гостей как до ужина, так и после, благодаря их песням и танцам в залах ресторана распространился запах хлева, хорошо знакомый большинству гостей, для которых вымученный культурный разговор в духе Эммы Гэд [34] представлялся сложным или вообще невозможным. Меню из двенадцати блюд тщательно продумали французские товара, те же, которые готовили и для полета на дирижабле. Состояло это меню из знаменитых блюд XIX века — ровесников незабвенных парижских водевилей, и напоминали они эти водевили тем, что тонкие аппетитные слои в них прикрывали какую-нибудь сомнительную непристойность. На закуску подавали пюре Афродиты, потом плечи сирены и почки Казановы, затем целое седло теленка «а-ля Эрос», сердца на вертеле и утиные копчики царицы Савской, и другие блюда, названия которых я забыл, помню только, что под конец появился ароматный десерт, под названием «соски Венеры а-ля “Максим” [35]». Все это запивалось шампанским, огромным количеством шампанского, а потом сотерном, который был таким сладким, что сам собой вылезал из бокала.