Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 52

Именно потому, что она для него — лишь небольшое развлечение, помогающее подсластить его полные забот будни, он может превратить ее соблазнение в праздничное представление. Он распорядился зажечь двести свечей, принести два серебряных ведерка с «Дом Периньон» и поставить их рядом с кроватью вместе с блюдами устриц, которые ему никогда не нравились, но которые наполняют комнату интересным запахом, гармонирующим с тем, что должно произойти, — он, Карл Лауриц Махони, подберет маленькую жемчужину, а затем бросит ее, потому что мир для него полон жемчужин и именно эта ничем особенным не отличается от других.

Амалия лежит на постели и улыбается ему, щеки разрумянились, глаза блестят, она поправилась и округлилась. На ней подаренный им желтый лиф с оборками, который вошел в моду благодаря великой актрисе Дагмар Андерсен и который удивительно идет Амалии. Она похожа на саму себя — на фрукт, который сейчас сорвет Карл Лауриц, умышленно одевшийся непринужденно. Под внешней небрежностью скрываются тщательные приготовления. Он помылся, побрызгал подмышки одеколоном, почистил зубы порошком, сделал маникюр и постриг бородку — которая, к сожалению, жидковата и напоминает о том, что его пубертатный период еще не закончился. И вообще, он подготовился к этому половому акту, как хирург к трудной операции, и при этом он ни на секунду не задумывается над тем, что вся эта подготовка на самом деле представляет отчаянную попытку увеличить дистанцию между ним и девушкой, которая улыбается ему навстречу.

На календаре пятнадцатое июня, это день, когда примерно семьсот лет назад с небес упал флаг Даннеброг [33], и ничто не предвещает неудач. И тем не менее Карл Лауриц, приближаясь к кровати, чувствует, что его интерес к этой девушке ограничивается уровнем зрительного восприятия и не хочет распространяться на остальное тело. В первый раз в жизни Карл Лауриц чувствует себя безнадежным, законченным импотентом.

Этой летней ночью, в окружении двухсот свечей, ведерок со льдом, запаха устриц и прочих символов неотразимой маскулинной потенции Карла Лаурица поразила любовь. На самом деле это случилось раньше, в ту минуту, когда он поднял Амалию на руки, понес наверх в гондолу, положил в шезлонг, а потом склонился над ней. Она открыла глаза и узнала в нем одного из тех мужчин, которые всю жизнь звали ее из ее внутреннего Рая. Потом она недовольно отвернулась и закрыла глаза, и вот примерно, что она успела подумать до того, как потеряла сознание, в ту секунду, которая последовала за первым ощущением счастья: «Ага, вот он наконец-то, долго пришлось его ждать, и что-то я не понимаю, хочу ли я сейчас с ним говорить. Наверное, это может подождать», — и тут она снова ушла куда-то в себя. Но Карл Лауриц все понял, и восхищение, к которому он привык, и кокетство, с которым он никогда прежде не сталкивался и которое потрясло его, тем более что это было кокетство существа, находившегося на краю могилы. Пытаясь привести ее в чувство еще несколькими каплями коньяка, пока дирижабль поднимался все выше и выше к опускающемуся солнцу, Карл Лауриц провалился в пропасть между поклонением Амалии и ее равнодушием.

В это мгновение, когда Амалия сначала открыла глаза и узнала мужчину своей жизни, а потом вновь погрузилась в свое бессознательное состояние, словно желая сказать: «У меня не особенно много времени, не сейчас», — Карл Лауриц впервые в жизни столкнулся с сопротивлением со стороны женщины. В Темном холме и позднее в Копенгагене он усвоил урок — женщин, как и всех остальных людей, можно использовать в качестве инструментов, ведь они руководствуются ценностями, которые не представляют никакой ценности, и поэтому стремятся к людям, для которых нет ничего святого, и он всегда был таким человеком. А тут он увидел, как Амалия равнодушно качает головой. Другое объяснение его влюбленности состоит в том, что он впервые в жизни встретил человека столь же безгранично эгоистичного, как и он сам, третье — в том, что она, с первого раза, когда они посмотрели друг другу в глаза, любила его любовью, в которой присутствовала немалая доля злости. Есть еще четвертое, и пятое, и шестое объяснение, но ни одно из них не объяснит нам все так же хорошо, как подробное описание происходящих событий. Карл Лауриц каждый день приходил в номер для новобрачных, здоровье Амалии с каждым днем улучшалось. Он больше не просил зажечь свечи, а через какое-то время перестал заказывать шампанское, так как обнаружил, что алкоголь не оказывает никакого положительного воздействия на его потенцию. Он беседовал с Амалией в шутливой и снисходительной манере, но никогда особенно не вслушивался в то, что она говорит, потому что все его внимание было направлено внутрь него самого. Отослав медсестру и сиделку, бросив желтые перчатки и бамбуковую трость на кресло и наблюдая за движением губ Амалии, он словно тигр лежал в засаде, подкарауливая свое желание. А оно все никак не появлялось. Каждый день он уходил из гостиницы ни с чем, но с показной веселостью размахивал тростью, пытался радоваться лету, раскланивался со знакомыми прохожими, насвистывал какую-нибудь мелодию из варьете или размышлял о своих делах — делал что угодно, лишь бы не погрузиться в бесконечные монологи, обращенные к Амалии Теандер. Всякий раз в его голове возникали одни и те же фантазии. Он представлял, что выгоняет ее и говорит: «Все кончено, маленькая сучка, папочка все оплатил, у тебя есть десять минут, повторяю, десять минут на сборы, а что касается меня, лично меня, то я пошел, у меня много дел, мир ждет, мне нужно двигаться дальше, мне некогда тратить время с такой маленькой монашкой, как ты, которая меня не возбуждает, в моем мире полно женщин». После этих слов Карл Лауриц представлял, что он тут же уходит быстрыми шагами, не оглядываясь. У этого монолога всегда было продолжение, в котором он добавлял: «Если тебе, моя девочка, когда-нибудь понадобятся деньги, если не хватит на трамвай или захочется съесть кусочек знаменитого тортика из кондитерской «Ля Глас», заходи к папочке, потому что уж что-что, а деньги у меня есть, так что не стесняйся». И Карл Лауриц представлял себе, что помогает ей и ее родственникам, и что они с ней отправляются гулять в лес и внезапно останавливаются, и она смотрит на него со слезами на глазах. И тут, как раз на этом месте, его фантазии обрывались. Он никак не мог представить себе, как это будет — когда он ее поцелует, к тому же каждый раз обнаруживал себя в каком-то неожиданном месте — он то направлялся в сторону Амагера, то брел по Лангелинье, то оказывался во Фредериксберге, совсем далеко от своей конторы на улице Росенгорден, где его ждали. И все это время по уши увязал в отчаянных, полных романтики мечтах, опьянявших его, но оставлявших ужасное похмельное отвращение к самому себе.

Однажды утром Амалия встретила Карла Лаурица в дорожном костюме. Она сообщила, что отказалась от повара, профессора, сиделки и медсестры и что ей было интересно познакомиться с Карлом Лаурицем, но теперь ей пора. Она произнесла это с видом королевы и к тому же бесстрастно дала понять, что она как истинная дама не может позволить себе оставаться с ним наедине в каком-то гостиничном номере. Карл Лауриц почему-то посмотрел в окно. Занавески были раздвинуты, и прямое белое солнце проникало сквозь французские двери, наполняя комнату удушливым маревом и обманчивым впечатлением, что сегодня воскресенье. С улицы доносился приглушенный стук лошадиных копыт и обитых жестью колес о мостовую и рычание автомобиля, заводимого ручкой, и чувствуя внезапную, дикую радость от той дистанции, которую она проложила между ними, он сделал первый шаг ей навстречу. Они встретились на полпути. Карлу Лаурицу удалось одним движением снять с нее уличную накидку. Вторым движением он сорвал с нее платье, нижнюю юбку, комбинацию, но потом неожиданно возникла комичная пауза. Да, корсета на ней не было, но этот лиф, который он сам ей купил в «Magasin du Nord» и который стоил целое состояние, был сделан из шелковой ткани, на ощупь тонкой, как паутина, но ему никак было с ним не справиться. Он встретился с ней взглядом. Ее темные локоны блестели на солнце, и из-под полуприкрытых век она наблюдала за ним так насмешливо, что от страха, что придется остановиться, в мозгу у него вспыхнул огонек безумия, и он разорвал трико сверху донизу. Чтобы привести его немного в чувство, она яростно укусила его в плечо, после чего они увлекли друг друга на постель, нашептывая друг другу колкости, и она дразнила его и ободряла, говоря «нет» и «да» в нужные моменты.