Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 62

На самом деле детство Карстена должно было быть другим. Если бы это семейство не было таким, каким оно было, он рос бы, как и другие дети со Странвайен, или Бредгаде, или с Озерной площади, то есть все вокруг скрывали бы всё друг от друга, и особенно от детей, чтобы уберечь их уязвимость и невинность. Примерно так несколько лет спустя и рассуждало Общество по защите детей, членом которого состоял сосед Карла Лаурица и Амалии, оптовик П. Карл Петерсен, когда оно совершило ошибку в отношении несовершеннолетней Марии. Однако с Карстеном все было иначе. Из-за того что Карл Лауриц все время где-то пропадал, из-за его равнодушия, из-за неистовой любви Амалии к своему ребенку и ее мечтательно-невозмутимого взгляда на мир, в эти годы ничто, почти ничто не ускользает от взгляда Карстена. Поскольку Амалия всегда и полностью игнорировала мнение подруг, психиатров и общества о том, что детей лучше держать подальше, чтобы не путались под ногами и не мешали, за исключением тех случаев, когда их следует предъявить в качестве будущего поколения, которое должно стать центром Вселенной, она повсюду брала с собой Карстена. Она категорически отказывалась оставлять его на нянек, и поэтому Карстен был свидетелем всего. Он видел подруг Амалии, присутствовал на уроках рисования, курсах флористики, знал на память весь магазин «Фоннесбек», посещал ипподром, парк Тиволи и занятия по верховой езде у Матсона, где Глэдис не отходила от Карстена, держа его за руку, чтобы он все время был у Амалии на глазах. В это время в дом на Странвайен вновь все чаще приглашают гостей. Для датского общества в эти годы характерно какое-то лихорадочно-возбужденное настроение, и теперь, когда мы уже знаем, что произойдет, может показаться, что у Карла Лаурица, и, возможно, у его гостей возникало ощущение, что, будучи человеком, который их собирает, помогает им, и которого они даже пытались выдвинуть кандидатом в Фолькетинг, он при этом собирается с ними расстаться. Эти вечера сохранились в самых ранних воспоминаниях Карстена. Он запомнил еду, мужчин с моноклями, старых женщин, пахнущих гвоздикой и нафталином, молодых цветущих дам с нежными лицами и офицеров в форме и с саблями — какой же праздник без сабли! А еще он обращал внимание на слуг, на не предназначенные для чужих ушей супружеские ссоры в дальних коридорах, на охваченные страстью парочки, устроившиеся на ухоженных лужайках, и на огромное количество выпиваемого алкоголя. Все это он увидел и запомнил, и это еще одно подтверждение того обстоятельства, с которым мы нередко сталкивались и прежде, а именно: дети понимают больше, гораздо больше, чем мы можем себе представить. Конечно же, все женщины осыпали поцелуями маленького мальчика в матросском костюмчике, кружевных воротничках и кожаных фуражках, а мужчины здоровались с ним за руку, но он был ребенком, так что никто всерьез не обращал на него внимания, а если кто-то и запомнил его, то просто как бледного мальчика с задумчивым взглядом. Это все, что мы знаем об этих годах жизни Карстена: он бледен, у него задумчивый взгляд, он ни на шаг не отходит от Амалии, и он видит все, практически все, за исключением своего отца, Карла Лаурица, который редко оказывается в поле его зрения, потому что он очень занят, а если и оказывается, то он либо выходит из дома, либо входит в него, либо идет к роялю с бокалом шампанского для оперной дивы, которая только что исполнила арию, либо, придя домой, отпихивает ногой борзую Додо, чтобы поскорее добраться до матери. Но он не замечает Карстена и его огромные вопрошающие глаза, которые минуту спустя наблюдают за тем, как вспыхивает и разгорается никогда не затихающая, вибрирующая страсть родителей — на его глазах, при свете дня, в большом доме, где никого нет, кроме невидимых слуг и его самого. И именно тогда, именно в это время, Карл Лауриц постепенно начинает исчезать.

Именно тогда он перестает платить за аренду неизвестно где находящихся помещений, где, по-видимому, располагалось его последнее и уже закрытое предприятие, о котором нам ничего неизвестно, если не считать невнятных полусонных фраз о печатании банкнот. Вскоре Карл Лауриц безвозвратно исчезает, а я оказываюсь еще в большем одиночестве, чем прежде. И хотя лишился я лишь смутных черт давным-давно умершего исторического персонажа, я уже чувствую одиночество, а все потому, что никогда не понимал Карла Лаурица, и мне тяжело прощаться с тем, что я так и не понял. Чтобы увидеть его в последний раз, остается только широко раскрыть глаза и попытаться вглядеться в меркнущий свет, в котором все еще различимы загадочные фотографии, да еще ставшие в последнее время регулярными встречи Карла Лаурица с начальником копенгагенской полиции, который навещал его дома. Кроме начальника полиции приходили еще какие-то иностранцы, с которыми Карл Лауриц говорил по-английски и по-немецки.

Многое свидетельствует о том, что деньги он в то время зарабатывал благодаря своим связям — многочисленным, разнообразным связям, а вовсе не за счет торговли какими-то материальными вещами, если не считать тех ящиков, которые иногда, не часто, доставляли ему домой. В ящиках было оружие, и из одного такого ящика он за день до своего исчезновения достал разобранный пулемет, тот самый, который Карстен помогал ему собирать. Можно предположить, что в то время он был кем-то вроде консультанта и организатора поставок оружия из скандинавских стран тем силам в Европе, которые готовили вооруженное решение проблемы будущего, и, возможно, одновременно с этим — важным связующим звеном между датскими и европейскими полициями и разведками. И тут возникает соблазн сказать: «Ага, значит вот к какой цели стремился Карл Лауриц, вот в чем он видел свое предназначение, он все-таки действительно думал то, что говорил, и, в конце концов, сам стал подбрасывать дрова в тот костер, из пепла которого возродится новая Европа». Но это было бы ошибкой. Нет никаких оснований полагать, что Карл Лауриц руководствовался политическими соображениями. Еще в Темном холме он понял, что любая птица Феникс возрождается, лишь чтобы через мгновение сгореть опять, а если превратить птицу в пепел, то уже все равно, какой она там была. Отныне он не мог связывать себя никакими обязательствами. Общаясь с начальником полиции и иностранцами с горящими глазами, которые сдавленными голосами рассказывали о своих надеждах на будущее, он оставался, как обычно, немногословным, предупредительным и совершенно бесстрастным.

Вечером накануне своего исчезновения, когда они с Карстеном собрали настоящий пулемет, Карл Лауриц вышел прогуляться. Это не было прощальной прогулкой, он всегда вечером гулял. Любой другой человек, да и я тоже, пошел бы в сторону от воды к только что зазеленевшему буковому лесу, но Карл Лауриц направился к Эресунну, холодному и свинцово-серому. Он шел быстро, мимо частных пляжей, белых палаток для переодевания и каменных оград, походка его была пружинистой и беззаботной, и было понятно, что момент прощания, когда большинство людей пытаются отодвинуть от себя будущее, хотя бы чуть-чуть, Карлу Лаурицу дается легко. Вернувшись домой, он оставил, как обычно, трость и соломенную шляпу в прихожей и зашел в гостиную, чтобы пожелать спокойной ночи Амалии. Необычным было лишь то, что он не присел на минуту в шезлонг и не задержался в дверях, чтобы предпринять свои обычные, утомительные, но неизменные попытки получить разрешение сопроводить ее в спальню. Он просто пожелал ей спокойной ночи, потом повернулся, прошел по коридору и исчез из нашего повествования.

Амалия не успела даже удивиться его немногословности, и уже потом, когда она отчаянно перебирала в памяти события последних дней, чтобы найти причину его исчезновения, даже тогда она не поняла, что этот его последний жест, вероятно, был знаком того, что он закончил свое самое большое и самое важное предприятие — полностью освободился от нее, единственного человека, которого он когда-то любил.

И вот Карл Лауриц исчез. Естественно, прошло какое-то время, прежде чем удалось установить, что дом на Странвайен заложен и перезаложен, что он продал все ценные бумаги, снял деньги со всех счетов и забрал машину, но все это было лишь формальным подтверждением того, что все понимали уже на следующий вечер, когда слух распространился по невидимым каналам, повергнув всех в шок, который медленно, на протяжении многих лет, будет превращаться в боль, тоску, удивление или торжество тех, для кого Карл Лауриц был значимой фигурой.