Доброе дело (СИ) - Казьмин Михаил Иванович. Страница 7

— А сами вы, Борис Григорьевич, как считаете, почему Погорелов признался? — наверняка же, помимо чутья, у пристава есть и более осмысленные объяснения.

— Да покрывает он настоящего отравителя! — в сердцах Шаболдин грохнул по столу кулаком. Чашки и блюдца с протестующим стуком подпрыгнули. — Или отравительницу, — добавил пристав.

Уточнение относительно пола убийцы показалось мне более чем уместным. Что в бывшем моём мире, что здесь отравления всегда считались преступлениями женскими. Дело за малым — выяснить, кто же в действительности отравил отставного чиновника, и тем самым спасти от петли невиновного и перекинуть оную петлю на шею, её заслуживающую, пусть даже та шея и окажется женской. Да-да, такая вот малость…

— Я к Погорелову доктора Штейнгафта приглашал, — Шаболдин успокоился и снова говорил негромко и размеренно, — мало ли, подумалось, может чужую вину на себя он под наведением взял. Но Рудольф Карлович со всею уверенностью утверждал, что никаких признаков воздействия на Погорелова чужою волею не обнаружил, о чём и бумагу составил, да подписью своею собственноручно и заверил.

Так, ещё один старый знакомый в деле. Что ж, лекарь Рудольф Карлович хороший, с магическими проявлениями работать умеет, по себе помню [7], и если он говорит, что волю Погорелова никто не подчинял, то так оно, скорее всего, и есть. Ладно, зайду-ка я с другой стороны…

— Борис Григорьевич, а что вообще могло стать причиною убийства? — спросил я. — Кто получил выгоду от смерти Гурова? И какую?

— Тут, Алексей Филиппович, тёмный лес, — Шаболдин тяжело вздохнул. — Завещание Гурова я затребовал, однако же присяжный поверенный Друбич сообщил мне, что его нет.

— Как нет? — не понял я.

— Да вот так и нет, — развёл руками пристав. — Со слов Друбича, Гуров решил изменить завещание и старое, хранившееся у поверенного, забрал. А новое сделать не успел. Что именно хотел Гуров поменять в завещании, Друбич не знает.

— То есть наследование за Гуровым последует по обычаю, — заключил я. Впрочем, для такого вывода особых умственных усилий мне не потребовалось, ответ лежал, что называется, на поверхности.

— Именно так, — согласился Шаболдин. — Недвижимое имущество отойдёт старшему сыну, имущество же движимое, как и денежные накопления, будут поделены между обоими сыновьями, определённые и притом весьма небольшие суммы будут выделены вдове и дочери. Но это в том лишь случае, если прежнее завещание не отыщется в течение полугода после того, как Гуров забрал его у поверенного. А если отыщется, то в силу вступит именно оно. То есть, если завещание не будет найдено, ещё на три с половиною месяца судьба наследства Гурова останется в неизвестности.

— И большое наследство? — мне стало интересно.

— Немалое, — усмехнулся пристав. — С жалованья, что Захар Модестович тридцать лет получал на государевой службе, он постоянно делал вложения в казённые и частные ценные бумаги. И вложения, должен сказать, очень удачные. На сегодня состояние, оставленное Гуровым, можно считать никак не меньшим ста двадцати тысяч рублей, и это по самым осторожным оценкам и без учёта стоимости дома.

Да уж, неплохо… Интересно, что же всё-таки было записано в прежнем завещании? Пожалуй, как раз тут и может крыться причина отравления… Стоп! Как же я сразу-то не сообразил?!

— Борис Григорьевич, — начал я, — но ведь получается, что Гуров забрал у поверенного завещание два с половиною месяца назад? Вам не кажется странным, что за это время он новое так и не составил?

— Кажется, Алексей Филиппович, ещё как кажется! — поддержал меня пристав. — А ещё мне кажется, что вся родня Гурова на сей счёт что-то уж очень темнит. То есть вот тут уже не кажется, темнят, как есть темнят! — пристав с трудом удержался от прочувствованного выражения крайне нелестной оценки родственников покойного. Впрочем, если бы и не удержался, я бы такую оценку оспаривать не стал.

Но это мотив… Старый, как мир, неубиваемый и неотменяемый мотив для преступлений — наследство. Мерзкое, откровенно говоря, дело, когда родные люди вцепляются друг другу в глотки из-за денег и имущества. Мерзкое, но из поколения в поколение с неизменностью повторяющееся. Ладно, хотя бы есть представление, в какую сторону копать, уже не так грустно.

Прояснив разум парой глотков остывшего чаю, я решил, что мотив этот может оказаться и не единственным, но тут уже надо будет по месту смотреть. Ещё один глоток заставил меня вспомнить о том, что один вопрос, едва ли не самый главный, мы с Шаболдиным не то чтобы не разрешили, а даже и не поставили…

— Борис Григорьевич, а каким образом вы собираетесь меня в деле задействовать? — спросил я. — Я же лицо, к губному сыску законного отношения не имеющее, если помните.

— Помню, конечно, — вздохнул пристав, однако тут же оживился: — Но когда, Алексей Филиппович, оно нас останавливало? А сейчас-то вас достаточно только представить, и того довольно будет — свадьба Леонида Васильевича с Татьяной Филипповной у всех ещё на памяти.

Это да, тут Шаболдин прав. Тем более, дело, если я ничего не путаю, будет вертеться вокруг людей, в той или иной степени какое-то касательство к царевичу Леониду имеющих — господина Погорелова-старшего, его супруги и их детей. У них моя фамилия и впрямь вопросов не вызовет, да и у остальных, пожалуй, тоже.

— Что же, Борис Григорьевич, — сказал я, — раз уж о моём участии в деле мы договорились, с чего начнём?

— С Погореловым, Алексей Филиппович, поговорить не хотите? — с надеждой в голосе спросил пристав. — Может быть, с вами он более разговорчив окажется, нежели со мной?

— Хочу, Борис Григорьевич, — согласился я. Будет Погорелов со мной разговорчивым, не будет, это уж как получится, а личное о нём впечатление составить себе я должен.

Глава 4. Погореловы

— Никак, Алексей Филиппович? — что ничего у меня не вышло, сообразить Шаболдину большого труда не составило. В зеркало я не смотрелся, но вид имел уж наверняка разочарованный. Да и не особо долгое время моего отсутствия говорило само за себя.

Николай Матвеевич Погорелов, двадцати лет от роду, православного вероисповедания, дворянин, родившийся в Москве, проживающий в доме отца своего, профессора Царской Академии живописи, ваяния и зодчества Матвея Николаевича Погорелова, нумер четырнадцатый в Аптекарском переулке, холостой, студент в той же академии, где профессорствовал его отец, вызвал у меня неприятные предчувствия одним своим видом. Нет, в самой наружности младшего Погорелова придраться было не к чему — высокий рост, прямая осанка, простые и правильные черты лица никак не меркли от некоторой неопрятной помятости, вполне естественной после нескольких дней, проведённых им в камере. Борис Григорьевич любезно предоставил мне возможность поговорить с Погореловым наедине, но любезность эта пропала безо всякой пользы — Николай Матвеевич повторил своё признание в отравлении Гурова и заявил, что причины этого деяния являются его личным делом и говорить о них он ни с кем не станет. Спокойный и уверенный тон, коим эти слова были сказаны, прямой и ясный взгляд, общая уверенная манера держаться убедительно показывали непреклонную готовность молодого человека стоять на своём.

— Никак, Борис Григорьевич, — признал я свою неудачу. — Но соглашусь с вами: Погорелов упорствует именно потому, что знает, кто отравил Гурова. Или думает, что знает. Объяснить его упорство иначе я не могу.

— Вот и я не могу, — вздохнул пристав. — Но пока не могу и понять, кого Погорелов покрывает. Так-то я первоначально про мать или сестру его думал, но…

Я терпеливо ждал продолжения. Имелись у меня кое-какие соображения на сей счёт, но интересно было послушать Шаболдина, заодно и сравнить его мысли со своими. Долго испытывать моё терпение Борис Григорьевич, слава Богу, не стал.

— Про мать с сестрой, думаю, вы, Алексей Филиппович, и сами понимаете, — усмехнулся пристав. — Из всех собравшихся в тот день в доме Гурова именно они были наиболее близкими Погорелову людьми, так кого, как не их, ему выгораживать?