Любовь на краю света - Крамер Ирмгард. Страница 60
Все во мне кричало. Почему вокруг такая тишина? Где музыка? Что случилось с театром? С роялем, за которым сидели Ной и бабушка? Он исчез, а вместе с ним и театр. Свет вокруг нас становился все слабее и слабее.
— Что с тобой? — прошептала я. — Что происходит, Ной? Что происходит с нами?
Он протянул руку ко мне и погладил меня.
— Не бойся, — сказал он тихо и посмотрел на меня своими большими сапфировыми глазами. Он действительно посмотрел на меня. — Мы остаемся вместе. Навсегда. Верно, Марлен?
А потом я почувствовала, как моя жизнь ускользает. Моя последняя мысль была: Ной может видеть.
43
Проснись! Очнись же наконец!
Призыв, просьба, мольба, шепот, крик?
До сих пор я не знаю, кто это был, кто неустанно повторял это снова и снова. Ной? Бабушка? Кэти, мои родители или я сама?
Я слышала эти слова, когда моя жизнь подошла к концу. Все остальное, что доходило до меня, я не понимала.
Халат врача. Громкий писк. Интенсивная терапия. Здоровая обувь. Кроссовки. Приглушенные голоса. Повязка на груди. Провода, настойки, кабель, мониторы.
Я боролась. Я не хотела ни видеть, ни слышать все это, мне нужна эта реальность. Ной, где ты? Жди меня. Я вернусь к тебе.
Я закрывала глаза и попыталась сосредоточиться. Вместо этого во мне возник странный образ: мне снились отец, Виктор, сидевший в джипе и преследовавший меня, пока я бежала от него через темный лес. Мне приснилось, что лиса, которая лизала мою руку, превратилась в волка и хотела меня укусить. Мне снилась мама, которая готовила мне спагетти. Спагетти было так много, что я отчаялась съесть их все и чуть не подавилась. Мне снилась Кэти, вместе с которой мы плыли на корабле по безграничному океану. Снова и снова мне снился Ной. Ной, который еще совсем недавно лежал рядом со мной, бледный и больной, и всякий раз, когда я хотела дотянуться до него, на него опускался туман. Незадолго до того, как он совсем исчез, я услышала его голос: «Проснись, Марлен, ты должна проснуться». И хотя я отчаянно звала его, он не пошел за мной. Он остался.
Когда я поняла, что у меня нет другого выбора? Что я не могу навсегда остаться с закрытыми глазами? Я не знаю. Позднее Виктор рассказал мне, что мои жизненные показатели в это время были исключительно хорошими. Все указывало на то, что я выхожу из 27-дневной искусственной комы, в которую меня должны были ввести после операции по пересадке сердца.
Операция пошла совсем не так, как планировалось изначально. Она дала осложнения; Виктор и мои родители готовились к худшему, сомневались, смогу ли я выжить. Но потом я пошла на поправку. Почему я не открывала глаза, не понимал никто.
Как сказал несколько недель спустя Ансельм, в душе не всегда происходит именно то, что показывают медицинские приборы. Если бы он знал, насколько он оказался прав. Мария, мой психолог, умолчала о том, это был период, когда ей приходилось отвечать молчанием на мою ярость и разочарование.
Поначалу эта ярость никак не выражалась. Настолько реальными и яркими были образы нашего таинственного лета, особняка «Моррис» и Ноя, настолько же однообразной была реальность, которую я увидела, после того как открыла глаза. Я не знала, где я, я не знала, что со мной. Я в светлой больничной палате. Ночные медсестры, всегда готовые прийти на помощь. «Жажда». Тонометр, закрепленный у меня на предплечье, трубки, торчащие из моего тела, как будто я была киборгом и сейчас находилась на зарядной станции. Звон посуды в коридоре.
Свет перед моим окном.
Тьма перед моим окном.
Тьма в моем сердце, которое стучало с необыкновенной силой. Сильнее, чем когда-либо.
Мониторы рядом с моей головой показывали устойчивый ритм. У меня было чувство, что я стою на краю.
Наконец в первый раз из моего горла вырвались хрипящие звуки. Разговоры. Лица моих родителей, то взволнованные, то снова счастливые и радостные. И снова воспоминания о Ное охватывали меня так сильно, как будто между одним и другим миром, между жизнью и смертью существовала связь. Я еще не проснулась, я еще не ожила, но воспоминание о времени, проведенном с Ноем, с каждым днем становилось все более отчетливым.
Я помню первые слова моей мамы:
— Моя птичка, как твои дела?
Я еле расслышала их, все это было как сон, перешедший со мной в мою новую жизнь, в котором не было Ноя.
— Где же Ной? — Я хотела кричать, но могла выдавить из себя только хрип, вряд ли похожий на его имя.
Я увидела растерянный, отчаянный взгляд моей матери.
— Роберт! Что с ней? Кто такой Ной?
Затем успокаивающий голос моего отца:
— Все в порядке, Кристина. Дай ей время.
— Где? — Мне понадобилось собрать все силы, чтобы выговорить это: — Где Ной!!!
Тогда я еще не знала, что никто из них не может ответить мне на этот вопрос. Чем дольше они молчали и смотрели на меня смущенно и с сочувствием, тем более отчаянно я искала объяснения. Но не находила, хотя мой разум, с тех пор как я понемногу начала приходить в себя, был занят только им одним.
Мы остаемся вместе. Навсегда. Верно, Марлен?
Это сказал Ной в самом конце, лежа рядом со мной с иглами в руках и ужасно худой грудью.
Эти слова звучали в моей голове, пока мое тело, которое меня так предательски подставило, находилось в реанимации и понемногу привыкало к жизни. Неужели Ной солгал мне в последний момент? Почему он ушел и не вернулся?
Сколько времени должно пройти, прежде чем я смогу понять скрытый смысл его слов? Может быть, неделя или две? Я не знала. Эта мысль, внезапно появившаяся во мне, болезненно билась в моей груди и разрывала ее с такой силой, что, казалось, я не переживу этого. Меня стошнило прямо на больничной койке.
Я получила новое сердце.
Сильное сердце.
Что, если это было его сердце?
— Марлен. Нет никакого Ноя. — Они говорили мне это снова и снова, целыми днями и ночами. — Ты провела несколько недель между жизнью и смертью — нет ничего необычного, что в твоей голове возникают такие галлюцинации.
Я обвинила их во лжи. Это произошло, когда я собрала достаточно сил для гнева, который в какой-то момент должен был переполнить меня и вылиться наружу. Я кричала на них, бросала в них все, что попадалось под руку, чего они никак не заслуживали. Хотя бы за то, что ради меня они держали Ноя в заточении — мой отец увидел в Ное идеального донора для меня и удерживал его на вилле под охраной, пока мне было нужно его сердце.
Позже, когда я поняла, что более абсурдную мысль сложно было придумать, мне стало ужасно стыдно за это, но в первые недели я хваталась за любую соломинку, которая приходила мне в голову.
Я не понимала, почему мне не говорили правду. Почему они отказались назвать мне имя донора, сердце которого неустанно билось в моей груди? Они утверждали, что имена донора и реципиента должны держаться в строгой тайне, чтобы не провоцировать взаимную зависимость.
Зависимость? Что за шутка, если тот человек уже был мертв. Как, вообще, можно жить дальше с такой виной на душе?
В то время они редко оставляли меня в одиночестве, но однажды, когда они ушли, я поднялась с постели, движимая мыслью каким-то образом разузнать правду. Кабели и провода натянулись, иглы выскочили у меня из рук, открылось кровотечение, машины, охраняющие функции моего организма, пронзительно запищали. Я не удержалась на ногах и упала. Дверь открылась, и вбежали люди, которые уложили меня обратно в постель и подсоединили к проводам.
Затем появился Виктор и накрыл меня своими большими руками, установил все провода и иглы в нужных местах и посмотрел на меня своими светлыми добрыми глазами.
— Зачем ты убил лиса? — обратилась я к нему и почувствовала, что мои зубы стучали.
— Лиса? — переспросил он очень тихо.
— Это был друг Ноя… А ты его убил. — Я не могла справиться со слезами.
Виктор испытующе посмотрел на меня:
— Мне очень жаль, поверь, я не хотел никого убивать. — Он взялся за сосуд над моей головой, а перед моим сознанием настойчиво появлялся образ внутренностей оленя в багажнике и кровь, приставшая к рукам Виктора.