Любовь на краю света - Крамер Ирмгард. Страница 61

Представление о том, что до недавнего времени Ной был жив, теперь — он мертв, привело меня в такое отчаяние, что они вынуждены были дать мне лекарства. Между собой они говорили о посттравматическом стрессовом расстройстве, о депрессии, которая может негативно повлиять на процесс лечения, они много шептались за моей спиной. Я не знаю, какие внутривенные инъекции мне делали, но я тут же успокаивалась. Я даже не могла мечтать.

И каждое пробуждение приносило мне новые испытания. Все ожидали увидеть меня счастливой, радующейся шансу на дальнейшую жизнь. Но я была несчастлива. Я была смущена и чувствовала, что меня обманули. Снова и снова мне казалось, что передо мной стоит задача собрать пазл из тысяч отдельных деталей — каждая содержала фрагмент воспоминаний из этих двух миров. Воспоминание о Ное было более ярким, чем окружающая действительность, а воспоминания о пережитом — смутными и размытыми.

В итоге остались только две даты, которых я могла держаться. Даты, сравнимые с краеугольным камнем в этом хаосе уныния, страха и отчаяния.

Первая — мой день рождения, вторая — день операции.

Это началось, когда я училась в начальной школе: поначалу ничего особенного, просто затянувшийся грипп, лихорадка и постоянное чувство усталости. Мое состояние ухудшалось. Однажды во время занятий по плаванию я чуть не утонула, потому что мои силы были на исходе, и после этого я поняла, что со мной что-то не так. Это переживание навело на меня смертельный страх, о нем я не рассказывала никому, даже Кэти. Мои родители сначала не понимали, что я была больна, возможно, не желая замечать этого.

Виктор первым понял, что происходит со мной. Он был старым другом моих родителей, они учились вместе, и со временем он получил должность главного кардиохирурга. Он осмотрел меня и поставил диагноз: сердечная недостаточность.

Мне пришлось бросить все, что доставляло мне радость. Я становилась все менее выносливой и плохо дышала. В какой-то момент переход от моей кровати к дивану превратился в приключение.

Виктор и мои родители объяснили мне, что будет только хуже. Мое сердце больше не восстановится. Его работа нарушена.

Мои родители постоянно были со мной. До моей болезни они днями и ночами находились на улице в специальном медицинском автомобиле и лечили бездомных, пьяниц и наркоманов на общественных началах. Отпуском они пользовались поочередно, чтобы поработать во «Врачах без границ». Но теперь они оставили все и окружили меня своей любовью, забывая о самих себе. Они постоянно спорили, и всегда на одну и ту же тему. Обо мне. Хватит ли у меня энергии сходить вечером в театр моей бабушки, не нужно ли Марии приходить к нам чаще, не переехать ли в более благоприятные климатические условия.

И наконец: следует ли меня поставить в очередь на трансплантацию или нет? Будто они решили рискнуть моей жизнью, чтобы спасти меня.

Все это приглушенным голосом, чтобы напрасно не расстраивать меня. Но я все равно слышала это и чувствовала себя испорченной марионеткой, висящей на туго натянутых нитях. Это была моя жизнь.

Они пытались предугадать любое мое желание, и все же не могли дать мне то, чего я хотела больше всего: встречу с подругами, школу, велопрогулки, свободное движение по лестнице, походы по магазинам, ощущение того, что ты нормальный, а значит, свободный.

Я видела, как сильно они страдали, и от их беспомощности мое сердце сжималось еще больше. В конце концов я не выдержала.

Это не мои родители приняли решение об операции. Они были врачами и знали, что все могло закончиться плохо. Они постоянно обдумывали и откладывали решение, как если бы речь шла о серьезной покупке, и ни к чему не приходили.

Но для меня это было плохо. Дни превратились в череду страданий. Я чувствовала себя зажатой как в тисках, была слабой и вялой и больше не видела смысла ждать чего-то.

Свое решение я приняла в одиночестве и затем написала им письмо. Мария показала мне его через несколько недель после операции, после наших изнурительных разговоров, во время которых они в очередной раз обращались ко мне со своими объяснениями, которые я не хотела слушать.

В тот день было жарко — уже утром было двадцать семь градусов. Я лежала в постели. Надломленный круассан лежал на тарелке рядом со мной, но я не коснулась его. Мои родители спорили, речь шла о мероприятии, на котором они должны получить приз, но никто из них не хотел ехать, они хотели остаться со мной. Я пыталась прислушаться, что мне, как всегда, не удалось: почти одновременно все три наших телефона зазвонили — пришло известие о пересадке сердца. Донорское сердце прибыло, я больше не должна была ничего есть, нужно вызывать «скорую» и еще тысячи вещей. Мой отец хотел сам отвезти меня на машине в больницу и с нервами пустился в рассуждения о факторе времени при пересадке органов, в то время как мама сдерживалась, чтобы не заплакать.

Я сидела на обочине дороги, в тени сирени, на своем красном чемодане, который собрала еще неделю назад и который стоял рядом с моей кроватью, всегда у меня на виду, и ждала «скорую помощь», спрашивая себя, хотела ли я получить шанс упаковать свой чемодан еще раз тогда, когда я выйду из больницы, чтобы пойти домой.

Мимо нас, смеясь, проехали дети на велосипедах, в шортах и с мороженым в руках. Для них это была первая неделя летних каникул. Изнуряющая жара. Я пропускала занятия в школе, особенно в последние недели. Дети на велосипедах, задумывались ли вы когда-нибудь о том, как вам повезло? Как я хотела в этот момент оказаться на месте одного из них. Мой взгляд упал на надпись на мусорном контейнере, стоявшем на дороге, — раньше я никогда ее не замечала. Я увидела название нашей улицу на углу одного из домов — работа настоящего каллиграфа. Какой искусный шрифт. Хотела ли я по-прежнему держать ручку? Писать в тетради предложения? Самая обычная вещь в мире и все же такая далекая, недостижимая в данный момент.

Молодой индиец из овощной лавки напротив нашего дома помахал мне рукой. О чем он думал? Я молча ответила на его вопросы. Да, в последнее время мои родители постоянно ссорятся. Нет, они еще не развелись, но скоро это случится. Да, мы отправимся в семейную поездку. Но не за город. Мы получим новое сердце.

Над лавкой распахнулось окно. Старушка поливала цветы. Капля воды упала на штору. Почтальон припарковался между платанами. Он вышел из машины и просмотрел пачку писем, а затем закурил сигарету и кому-то позвонил. В тот момент, когда почтальон, разговаривая и куря, опускал письма в почтовые ящики, подъехала машина «скорой помощи». Она была не синего цвета и двигалась неспешно: наверное, сердце все еще где-то в Бельгии, Словении, Хорватии или Венгрии. Всего за несколько часов, может быть, даже несколько минут или мгновений до звонка умер человек, конечно, не от старости, не от слабоумия или болезни Альцгеймера. Человек, сердце которого было достаточно сильным, чтобы продолжать работать еще несколько лет. Возможно, этого человека убили. Мозг мертв. Скорее всего, он был еще теплый.

Тем не менее, несмотря на все это, в тот момент я была счастлива. Я была рада, что он был так далеко и что я приняла решение вырваться из темницы, даже если это означает, что я должна умереть.

Я еще ничего не знала о Ное.

В больничном корпусе загорелись огни. Наступила осень, и дни стали короче. Я чувствовала себя здоровой, как никогда в последние годы, новое сердце работало хорошо, и, несмотря на это, я была истощена, тосковала по Ною, меня мучил беспорядок в голове и в теле. Я по-прежнему отказывалась прикасаться к своему телу, моя кожа стала мне чужой; я чувствовала повязку вокруг моей грудной клетки, следы уколов и слышала звук: кап, кап, кап. Я уже могла ходить и теперь часто стояла у окна, набирая в легкие достаточно воздуха и понимая, что должна быть счастливой. Я могу жить дальше. Публика проголосовала за меня. Я победила, и теперь мне не нужно уходить через черный ход. Как сложится жизнь дальше? Этого я не знала. Слишком долго я жила с мыслью о смерти.