Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 35

— Пожалуйста, передайте Калебу, что я надеюсь на его успехи в школе и что я люблю его.

"К черту Сергадеева, — сказал я себе, — пусть подумает, прежде чем отнести меня в разряд хладнокровных профессионалов ЦРУ". Я закашлялся и всхлипнул несколько раз.

Отвернувшись в некотором замешательстве, Зуккерман обратился к Сергадееву:

— Завтра я улетаю в США и хотел бы взять с собой мистера Данилова.

Полковник встал и сказал с самодовольной ухмылкой:

— Я думаю, мистер Данилов полетит другим рейсом.

Что он имел в виду? Что власти думают освободить меня, или что пройдет еще десять или более лет до этого "другого рейса"?

Когда Зуккерман и Дейли уже выходили, я поймал взгляд нашего консула и сказал:

— Я действительно очень надеюсь, что вы делаете все, чтобы вызволить меня отсюда. Но я слушаю то, что вы говорите, и пока не чувствую, не вижу ничего реального…

Дейли постарался меня успокоить.

— Главное, держитесь. Мы предпринимаем все возможные меры на всех направлениях. В конце концов, все будет хорошо…

Вернувшись в камеру после их ухода, я чувствовал себя подавленным. Из всего услышанного я понял, что сверхдержавы ни к чему не пришли. США отказались вести прямые переговоры с СССР, настаивая на том, чтобы все обвинения против меня были сняты и я был освобожден. И что теперь? Процесс, связанный с моим арестом, начал развиваться по своим собственным законам, и я оказался невластным над своей собственной жизнью.

На следующий день, 3 сентября, вскоре после завтрака меня опять вызвали на допрос. Когда я вошел, Сергадеев уже сидел за столом. Все фантазии о неожиданном освобождении развеялись, как дым, когда я увидел неприязненное выражение его лица.

— Итак, Николай Сергеевич, — начал он торопливо, — Вас посетили родные и друзья, не правда ли?

Я собрался с духом, чувствуя, что он опять перейдет к своей тактике запугивания.

— Ваш редактор полон лучших чувств, изливая похвалы своему храброму корреспонденту. И американский консул тоже говорит хорошие слова. "Главное, держитесь! И мы Вас вызволим". Все это говорит о том, каким ценным шпионом Вы являетесь.

Я сидел молча, убеждая себя, что следствие не что иное, как камуфляж, скрывающий политическую природу дела. Сергадеев пока одерживал верх. Я был собачкой, которой можно было безжалостно дать пинка. Я пытался уговорить себя не принимать так близко к сердцу угрозы, обвинения и ложь. Но когда отвечаешь на допросе, неизбежно принимаешь всю процедуру всерьез. Хотя я знал, что следствие было подтасовано, я все равно старался защищать себя. Я вкладывал много труда в формулировки своих опровержений. Я обнаружил, что защита от лживых обвинений сродни защите от удара. Стас предупреждал меня о трудностях, связанных с отрицанием обвинений: "Очень тяжело опровергать то, чего нет. Все равно, что пытаться доказать, что ты не верблюд".

Сергадеев продолжал:

— Я хотел бы, чтобы Вы объяснили мне кое-что. Вы говорили, что у Вашего журнала нет корреспондента в Афганистане. Между тем Ваш редактор говорил, что он посылает туда репортеров все время.

Зукерман хотел объяснить, почему журнал требовал от своего московского корреспондента материалы об афганской войне, а Сергадеев теперь обращает его слова против меня. Я пытался найти подходящее объяснение:

— У нас там нет постоянного корреспондента. Редакция просила меня поехать туда, и я подал просьбу о визе в афганское посольство здесь, но не получил ответа.

Полковник поспешно возразил:

— И поэтому Вы обращались к людям призывного возраста с просьбой дать Вам фотографии…

— Журналу постоянно требуются фотографии из Афганистана. Я пытался достать их в Москве. Я связался с фотокорреспондентом журнала "Советский воин" Якутиным. Он сказал, что продаст мне несколько фото через ВААП, но это такой длительный бюрократический процесс, что идти этим путем просто невозможно. Я попросил советское телевидение предоставить мне фотографии, сделанные Михаилом Лещинским, корреспондентом в Кабу-

ле. Но у них была только видеозапись, а не пленка. Журнал хотел бы иметь снимки обычной жизни солдат в Афганистане, а не секретных карт, которые ничего не говорят читателям.

Сергадеев посмотрел на меня пристально, как будто я был лгуном из лгунов. Затем, не говоря ни слова, он поднялся из-за стола и занялся приготовлением чая, а я продолжал сидеть, напряженно думая, какую тактику он теперь изберет.

— Скажите, — полковник передал мне стакан чая, недоброжелательные нотки исчезли в его голосе, очевидно он опять хотел принять облик "хорошего парня", — скажите… говорят, у вас в Америке свободная, независимая пресса. Как она в действительности работает? Указывает ли правительство, скажем, газете "Вашингтон пост" или "Нью-Йорк тайме", что и как печатать?

Вопрос поставил меня в тупик. Неожиданные переходы Сергадеева заставали меня врасплох. Но я понял, что он имел в виду. Поскольку ЦК КПСС регулярно инструктирует редакторов, чтобы те следовали линии партии, многие официальные лица в Москве полагают, что Белый дом поступает таким же образом. Они очень хотят верить, что на пресс-конференциях в Белом доме в Вашингтоне или на брифингах американского посла в Москве корреспонденты получают установки, обязательные для исполнения. Советские дипломаты, возвращающиеся в Москву из Вашингтона, сообщают, что там получают "инструкции". И Сергадеев, наверное, считал, что задания, получаемые от редакции, были в действительности инструкциями ЦРУ, передаваемыми через Зукермана.

В течение следующего получаса я пытался объяснить полковнику основные принципы издания газет в США. Я ушел от слов "свободная пресса" и повторял "пресса, независимая от государства", пытаясь объяснить разницу между убеждением и принуждением со стороны правительства. Чай был выпит, и я был готов к следующему ходу Сергадеева. Он почувствовал мою напряженность.

— Николай Сергеевич, почему Вы всегда смотрите на меня так, как будто я направил на Вас пистолет? Почему Вы не улыбнетесь, не пошутите?.. — упрекнул он меня.

— Потому, Валерий Дмитриевич, что Вы действительно нацелили на меня пистолет. В другое время и в другом месте я с удовольствием пошучу с Вами.

Полковник порылся в коричневой папке, вытащил какой-то документ и разгладил его рукой.

— Скажите мне еще раз, о чем Вы говорили с Мишей.

Это было изнурительно. Снова и снова он задавал мне одни и те же вопросы. Опять я мусолил одни и те же подробности, стараясь не пропустить ничего, чтобы потом он не упрекнул бы меня в том, что я пытался что-то скрыть.

Сергадеев нахмурился. Он взглянул на листок, лежавший наверху кипы, и стукнул по нему рукой.

— Это, — сказал он твердо, — отличается от того, что говорит Миша. Мишу допрашивают здесь, и он полностью признался в своих подозрениях относительно Вас. Он говорит, что Вы ему дали следующие задания: первое, попытаться достать описание секретных предприятий во Фрунзе; второе, достать снимки военного снаряжения, используемого в Афганистане; третье, получить домашние адреса и места работы демобилизованных солдат, служивших в Афганистане; четвертое, собрать подробные данные о расположении и количественном составе военных подразделений, готовых к отправке в Афганистан…

Мне показалось, что мой рот набили ватой и мне трудно дышать. На мгновение я почувствовал, что теряю сознание. Конечно, все это было неправдой, но приговор, построенный на этих обвинениях, мог бросить меня за решетку на долгие годы.

— Неправда, — сказал я хриплым голосом. — Я рассказал все, о чем мы говорили с Мишей.

Миша не мог говорить такие вещи, если он был честным, порядочным человеком. А если он действительно говорит так, то он это делает под давлением КГБ. И под давлением же будет выступать на процессе, лжесвидетельствуя против меня. Теперь я понял, что даже если бы не взял пакета у Миши или отказался с ним встретиться, я бы все равно был арестован. КГБ "достал" бы любые свидетельства, нужные для громкого процесса, чтобы оказать давление на США и заставить их вернуть Захарова.