Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 33

Летом перед отпуском я зашел в Исторический музей, чтобы забрать кольцо. Пока я ехал к Красной площади, я думал, что сейчас получу ответ на вопрос, можно ли доверять русским. Я проигрывал разные варианты, одинаково волновавшие меня: кольцо все еще выставлено, и его нельзя вынуть опять-таки по "техническим причинам"; или: его убрали, но служители не могут найти, куда его спрятали; или: мои бабка и дед нелегально покинули Россию вместе с кольцом, и теперь специальным решением Верховного Совета кольцо меняет владельца без всякой компенсации.

Я очень нервничал, идя в административную часть музея. На этот раз меня провели прямо к директору. "Плохой признак", — подумал я. Седовласый человек в сером костюме, он говорил грубовато-авторитетным тоном партийного функционера, привыкшего приказывать. Казалось, он куда-то спешит и не имеет времени на беседу.

— Мы бы хотели купить у Вас кольцо, — сказал он. — И мы готовы предложить Вам 2 000 рублей.

Я сделал вид, что думаю над предложением. 2 800 долларов?.. Затем покачал головой.

— Нет, моя семья не согласится с этим. Это ведь фамильная ценность, и мы ею очень дорожим.

Директор был разочарован, но снял трубку и распорядился принести кольцо. Он вручил его мне, поблагодарил и быстро проводил меня из кабинета. Ему явно не понравился мой отказ.

По дороге домой я испытал легкий стыд за своя опасения. Этот случай мог послужить уроком для советско-американских отношений и для меня лично. Когда есть взаимные интересы и четкий договор, то можно вести дела с русскими. Правда, здесь может быть определенный риск, поскольку соглашения не всегда подкрепляются соответствующими гарантиями.

Когда в августе я вернулся из отпуска, по Москве ходили слухи о серьезной болезни Андропова. Он исчез из вида после приема делегации американских конгрессменов в Кремль в середине августа. Однако в дипломатической сфере кое-какие признаки указывали на возможность улучшения отношений между Москвой и Вашингтоном. Группа американских экспертов завершила подготовку нового соглашения о закупках Советским Союзом зерна в Штатах, и в конце августа американских журналистов пригласили в МИД присутствовать на официальной церемонии его подписания. В тот день, когда мы собрались в похожем на свадебный пирог небоскребе МИДа, никто из нас не подозревал, что через несколько часов самолет советской противовоздушной обороны собьет южно-корейский пассажирский лайнер над Сахалином, сведя таким образом достижения в советско-американских отношениях к нулю.

Простые советские люди возмущались по поводу того, что весь мир осуждал Советский Союз за уничтожение "самолета-шпиона", как на том настаивало советское правительство. Такая позиция была вполне объяснима; ведь они почти ежедневно читали в газетах и журналах материалы о "коварных происках" ЦРУ.

— Я не понимаю, — говорил мне водитель такси, когда я возвращался с пресс-конференции в МИДе, — самолет-шпион нарушает нашу воздушную границу, мы его сбиваем, а потом нас все осуждают и начинают ненавидеть. Почему?

Поздно вечером, когда я, сидя в своем кабинете наверху, передавал данные о катастрофе южно-корейского самолета в Вашингтон, неожиданно раздался робкий стук в дверь нашей квартиры. Посмотрев в глазок, Руфь увидела невысокую фигуру человека в старом коричневом плаще. Это был Борис Иванович. Она позвала меня вниз, и мы пригласили его войти. Он был очень вежлив, поцеловал ей руку. На этот раз он упорно говорил по-английски. И хотя иногда ему и приходилось подыскивать слова, его английский был довольно правильным. — У меня была няня англичанка, — объяснил он, когда Руфь сделала ему комплимент по поводу его богатого словарного запаса.

За чаем Борис Иванович рассказал, что работал в отделе рукописей Ленинской библиотеки, когда напал на упоминания о Фролове.

— Я хотел бы, чтобы Вы познакомились с ними, — сказал он, расстегивая потертый портфель дрожащими руками и вынимая несколько листков. — Это полицейские протоколы, которые были сохранены уже после того, как по амнистии 1856 года Фролов был освобожден и вернулся в Крым. Вы должны получить к ним доступ, если сможете.

Я был глубоко тронут приходом старика и оценил то, что он не побоялся прийти в квартиру иностранца. Потом, когда я узнал больше о его жизни, я понял, что смелости у него хватало всегда. Во время страшной трехлетней блокады Ленинграда во вторую мировую войну он участвовал в организации Дороги жизни через Ладожское, озеро.

До визита Бориса Ивановича я как-то не думал о том, чтобы получить доступ к московским архивам. Из беседе американскими учеными я знал, как трудно добывать информацию из советских источников. Частично это объяснялось тем, что советские служащие часто сами не имели понятия, что у них содержится в той или иной папке, и поэтому не хотели, чтобы иностранцы получили доступ к материалам, которые могли содержать нежелательные сведения. Тем не менее, я попросил Зину начать поиски материалов о Фролове. Оказалось, что она разделяла мое увлечение декабристами и уже пыталась установить контакт с Ильей Зильберштейном, чтобы выяснить, писал ли Николай Бестужев портрет Фролова.

Пока же она связалась с руководством Центрального государственного архива для поисков бумаг Фролова или о нем. После множества телефонных переговоров мы, наконец, получили ответ: для моего допуска в архив требовалось рекомендательное письмо из МИДа. Отдел печати министерства, куда мы направили запрос, тут же согласился направить такое письмо. Я не делал секрета из своих поисков, обсуждая их открыто с представителями советской прессы. И те откликались с интересом.

Сотрудники Центрального архива поставили меня в безвыходное положение: они не смогут найти документов, касающихся Фролова, если я не дам им номеров каталога. А так как иностранцы не допускаются до архивов, я не смогу пользоваться каталогами. Я не был уверен, были ли соответствующие справочники в Ленинской библиотеке, и подумывал о поездке в Хельсинки для консультации в Славянской библиотеке, которая была одним из основных хранилищ документов императорской России до получения Финляндией независимости в 1918 году.

Пока я раздумывал, как выйти из положения, Зина сообщила радостную весть: Зильберштейн передал все акварели Бестужева Пушкинскому музею. Среди них был и портрет Фролова. Она позвонила в музей, сотрудники которого подтвердили это. Если мне интересно посмотреть портрет, они будут только рады. Интересно?! Не то слово. Я уже был на пути в музей.

Понимая, что это может быть моя единственная возможность увидеть Фролова воочию на портрете, я попросил своего друга Сергея Петрова поехать со мной, захватив специальные объективы для съемок произведений искусства. В музее нас провели на второй этаж в комнату, где изучались и подготавливались к хранению акварели. Работники музея слушали меня очень внимательно, когда я рассказывал историю своей семьи и о наиболее значительных моментах моих поисков. Мы перешли к специальному столу. Одна из сотрудниц взяла тонкую пачку, развернула ее коричневую обертку и вынула оттуда ори-глиальный акварельный портрет Фролова, сделанный примерно в 1836 году, когда он был еще на каторжных работах в Сибири. Не могу описать чувства, которые я испытал, глядя на этот портрет. Он был в превосходном состоянии, сохранив всю первоначальную свежесть, несмотря на то, что ему было более ста лет.

На портрете Фролов изображен сидящим на стуле в полоборота к зрителю. Левая рука покоится на спинке. На нем белая рубашка с длинными рукавами и серый жилет. Свежее, чистое лицо с бакенбардами и слегка опущенными рыжими усами. Ясные карие глаза, проницательный взор; нос с греческой горбинкой. Он выглядит скорее как поэт, а не как каторжник.

Я подошел к открытому окну, чтобы лучше рассмотреть картину при дневном свете. В эту минуту Фролов не казался каким-то древним родственником, о котором Бабута вспоминала, сидя на скале в Нью-Хемпшире, и память о котором была увековечена в Москве кубом красного гранита. Это был реальный человек, который жил, боролся и выстоял. Я не мог говорить от волнения. Но я твердо знал: я буду идти дальше по следам Фролова, пытаясь найти вещи, которые он делал своими руками, письма, которые он писал. Я разыщу то, что он передал своим, детям и внукам. _к