Летний свет, а затем наступает ночь - Стефанссон Йон Кальман. Страница 25

Некоторые из присутствующих разозлились.

Как этот фигляр позволяет себе такое поведение, мы сюда являемся, высиживаем всю его высоконаучную болтовню, а когда нам в голову приходит вопрос, он просто берет и уходит. В зале раздавалось недовольство, скрип стульев, учащенное дыхание. Надо же, послышался чей-то голос, сам дьявол-искуситель, вторил ему другой, имея в виду не уход Астронома и не его страшные речи о разорванном занавесе, роптании мертвых и конце света, потому что на сцену поднялась Элисабет, встала рядом с кафедрой, за кафедрой она не хотела стоять, ничто не должно было ее загораживать, она выходила себя показать, соблазнить мир и даже Небеса, неудивительно, что было облачно. Но дьявол-искуситель, как она одевается, как преподносит себя, сам дьявол-искуситель, вот она какая. В узкой футболке, джинсовой юбке, черных сетчатых колготках и опять с обнаженной грудью напоказ. Элисабет движется, и некоторые смиряются. У нее матовые губы, темные стрелки в уголках глаз, вероятно поэтому мы думали о льве, о тигре, нет, о пантере, и вот она стоит, в красных кроссовках «Адидас» — полный отпад; лицо не идеально, слишком большое расстояние между темными глазами, словно там должен был быть третий, нос широкий, и кончик сильно вздернут, ноздри большие, волосы длинные и темные.

Мы говорим — темные, они действительно темнеют по мере того, как день клонится к вечеру, и ночью становятся даже совсем черными, однако описать точнее трудно, Элисабет всегда спит одна, домой уходит рано, своей грудью смущает или бесит мужчин, и кое-кто готов отдать правую руку за то, чтобы эти перси увидеть, а левую — чтобы до них дотронуться, но как же тогда ее обнимать? Она стоит на сцене, такая эпатажная, но при этом в изношенных красных кроссовках «Адидас», и говорит: сюда уже едет человек.

Сюда уже едет человек. Сигрид связалась с ним, когда Торгрим уволился, и он примет склад. Вы все его знаете, он уехал отсюда шесть лет назад, по его словам, мир посмотреть. Приедет завтра, я его встречу, никто другой даже не обсуждается.

На следующий день после объявления Элисабет на площадке перед кооперативным обществом с тяжелым вздохом останавливается зеленый автобус, двери открываются, и выходит человек в таких красных брюках, что его ноги, казалось, стояли в ярком пламени. Элисабет ждала автобус на пронизывающем ветру, кутаясь в зеленый комбинезон; она была в оранжевых варежках и черных ботинках, меховая шапка напоминала голову плюшевого мишки; и вот автобус останавливается, человек выходит, ноги в ярком пламени, и она говорит: ты приехал. Мужчина улыбается, проводит по ухоженным усам большим и указательным пальцами, не отводя глаз от лица Элисабет, водитель автобуса быстро выходит в одном свитере, открывает багажный люк и приносит чемодан, ставит рядом с мужчиной, подносит руку ко лбу на прощание, затем автобус медленно трогается с места, пыхтя и кашляя: больше нет причин стоять в деревне — пассажиров очень мало и все спят. Сошедший мужчина строен, среднего роста, сантиметров на десять выше Элисабет, черноволосый, со славянскими чертами лица: тонкий нос, высокие скулы, темные глаза; есть в нем что-то непринужденное, в том, как он стоит; на нем что-то толстое коричневого цвета, нечто среднее между пальто и курткой. Да, мы знаем его, но не видели шесть лет, с тех пор, как он уехал посмотреть мир, сказал, что уезжает из деревни насовсем, чертова глушь, нанялся на корабль дальнего плавания, уплыл в Европу, сошел с корабля, болтался по городам и хватался за разную работу, чтобы было чем платить за еду и одежду, затем перебрался в Южную Америку, где жил более трех лет, плавал по Амазонке, попадая в разные приключения, сопровождал этнографа, изучавшего аборигенов в дебрях джунглей. Шесть лет, и за это время он прислал три жалкие открытки, все из Южной Америки, на них название деревни, приветы всем от него и практически никаких новостей о нем самом. Открытки озадачили даже привычную ко всему Августу, однако, поскольку они были адресованы всем, она приклеила их на окна кооперативного общества, где они и висели, когда их отправитель вышел из автобуса: три открытки в ряд, картинки обращены наружу, смотрят на деревню и горы по ту сторону фьорда, текст обращен внутрь, в магазин. Мы нередко тусовались, пытаясь вычитать смысл из каракуль, даже специально ходили в кооперативное общество, когда одолевала скука; деревенские мечтатели предпочитали стоять на улице и разглядывать картинки, чтобы затеряться в чужом городе, на покрытом лесом горном склоне, в странном свечении в джунглях Амазонки, довольно фантасмагорично просто стоять обеими ногами в малособытийной реальности, нередко в ужасную погоду, не отрываясь смотреть на виды незнакомых мест, яркие краски, которые, конечно, уже начали блекнуть, жаркое свечение; эти открытки — они словно реклама с небес. Мы, другие, не столь витающие в облаках, безуспешно пытались вычитать смысл из написанного на открытках, как всю нашу жизнь пытаемся, без особого успеха, вычитать смысл из сложных символов неба и земли. Но простите нам это отступление; он приехал, его зовут Маттиас, и теперь он стоит там в красных брюках, пыхтящий автобус удаляется, он обнимает Элисабет, шесть лет этого никто не мог себе позволить, и он единственный, кто обнимал ее раньше, до того, как уехал, а мы и не знали, что происходило между ними. Они все еще обнимаются, когда из кооперативного общества выходит Сигрид: она сидела там в кабинете, погрузившись в бухгалтерию или во что-то еще под жужжание компьютера. Сигрид рукопожатием здоровается с Маттиасом, кивает Элисабет, как же близко они стоят друг к другу, ближе, чем мы приемлем. Сигрид говорит, Маттиас слушает, смотрит на нее, похоже соглашаясь, затем он что-то говорит, и Сигрид смеется, Элисабет, кажется, улыбается, глядя вниз, затем Сигрид снова берет Маттиаса за руку, быстро смотрит на Элисабет, входит в кооперативное общество, заходит в кабинет, закрывает за собой дверь. Маттиас берет свою видавшую виды сумку, и они с Элисабет идут в кофейню, садятся, берут кофе и лепешки с копченой бараниной, ты безумно хорошо выглядишь, говорит Маттиас.

Элисабет глотала кусочки, улыбалась — или ухмылялась: хорошо, что так, и замечательно, что ты вернулся, мне срочно нужен любовник. Маттиас откинулся на стуле, сложив руки на затылке, темные миндалевидные глаза светились, славянские черты лица придавали его виду немного загадочности. Элисабет была абсолютно спокойна, словно говорила о погоде или просила еще кофе, Фьола в кофейне и заправщик Бранд слышали это отчетливо, они слышали каждое слово, стоя спиной к прилавку; мне срочно нужен любовник, сказала Элисабет, Фьола и Бранд посмотрели друг на друга, Бранд облизнул губы.

Элисабет не отводила темных глаз от Маттиаса, который засмеялся, потом вдруг перестал, как-то странно на нее посмотрел, радостно и грустно одновременно, затем потряс головой и сказал: ты не меняешься. Меняюсь, каждый день, только не показываю. Почему ты не уехала, как я? Она пожала плечами, здесь моя судьба.

МАТТИАС. Мы не знаем ничего о судьбе.

ЭЛИСАБЕТ. Я ждала.

МАТТИАС. Чего?

ЭЛИСАБЕТ. Не знаю, если узнаю, скажу. Но иногда мне очень нравится здесь жить: красиво, спокойно, в контакте с самой собой.

МАТТИАС. Но ведь это чертова глушь.

ЭЛИСАБЕТ. Это зависит от тебя: с чем ты сравниваешь, какой ты.

МАТТИАС. Глушь есть глушь. Здесь почти ничего не происходит, целая зима умещается на одной открытке, люди вечно сонные, не хотят никакого движения, капут!

ЭЛИСАБЕТ. Это не так, если человек самодостаточен. И, конечно же, здесь разное происходит, погода постоянно меняется, небо словно перемещается, иногда наклоняется, и тогда в жизни неспокойно, здесь никогда одинаково не светает, но мне нужно как-нибудь рассказать тебе о кончине старого директора Бьёргвина, вместо него приехал сам Финн Асгримссон.

МАТТИАС. Министр?

ЭЛИСАБЕТ. Да.

МАТТИАС. Он сюда приехал?!

ЭЛИСАБЕТ. Да, собирался здесь писать автобиографию, но так и не закончил, исчез или, скажу как есть, слился с сумерками.