Колыбельная для вампиров - 2 - Борисова Светлана Александровна. Страница 3

— Вот нечего глядеть на меня, будто я последний изверг. При случае можешь успокоить родителей, я не собираюсь от них съезжать. А вот насчёт того, что на сегодняшний день я один в родительском доме, ты ошибаешься. Из-за дня рождения Гошки столько народу понаехало, что негде плюнуть, — вопреки собственным словам, глаза Ивана заблестели радостью. — Представляешь, припёрлись все, кроме самого именинника. Этот гад позвонил родителям и сказал, что до сих пор не знает, сумеет ли он вырваться домой или нет. Всё равно я приглашаю тебя к нам в субботу, будем праздновать его день рождения и моё окончание учебы. Придёшь?

— Конечно! Ещё спрашиваешь. Повезло тебе, Ладожский! У тебя столько родичей, аж завидно.

Иван вздохнул.

— Нашла чему завидовать! Думаешь, легко выслушивать постоянные нравоучения?

Дело в том, что у Ладожских очень большая и дружная вампирская семья, а мой приятель самый младший из всех своих братьев и сестёр. Потому в семье с ним носятся не меньше, чем Рени со мной, своим единственным ребенком. Бывает, что Ивану достаётся, особенно от сестричек. Но они теребят его любя, а случись что, тут же горой встают за младшенького, и тот бессовестно этим пользуется. Сама была тому свидетелем, как он использует сестёр в качестве щита, когда кто-нибудь из братьев катит на него… как это по-русски? А вспомнила, бочку!

Раньше, дойдя до полного озверения от постоянного вмешательства родичей в его жизнь, Иван частенько удирал из дома и отсиживался у меня. На следующий день к нам приходила Вера Дмитриевна — как правило, вся в чёрном: шляпка, платье, туфли, причём все вещи исключительно дизайнерские — и начинала терроризировать Рени. Сев в гостиной, она изящным жестом доставала из сумочки кружевной платочек и, периодически прикладывая его к сухим глазам, с трагическим выражением на лице вопрошала мою матушку, что она делает не так, если её любимый сын предпочитает чужую семью собственной. Мол, она понимает, что не может уделить ему столько внимая, сколько Рени своей единственной дочери.

Пока моя матушка с выражением кошачьего долготерпения выслушивала её жалобы на детей, подозрительно похожие на похвальбу, я давилась смехом, наблюдая за этим цирком, а Иван всё больше заводился. Наконец, не выдержав, он выходил из укрытия и начинал пространно извиняться за доставленное беспокойство. Рени уверяла его, что это не так, а Вера Дмитриевна тем временем спокойно допивала чай, а затем вставала и с королевским видом благодарила нас за гостеприимство. После чего она, не оборачиваясь, шла к дверям и мой приятель, как провинившийся щенок, тащился следом за ней. Ну а Рени после ухода Ладожских шла в спортивный зал и начинала избивать ни в чём не повинную грушу-тренажёр.

В общем, Вера Дмитриевна та ещё стервоза, но я её люблю. Когда я прихожу к ним домой, она встречает меня с таким искренним радушием, что я прощаю ей Рени. Дай ей волю, так матушка Ивана закормила бы меня до колобкового состояния и, вообще, с удовольствием оставила бы в своей семье: если не в качестве невестки, то хотя бы приёмной дочери. Что очень соблазнительно, ведь жизнь в их доме просто бурлит ключом. Братья и сестры Ладожские — народец очень охочий до всяких выдумок и проказ, и когда их семейка в сборе, там царит буйное веселье. Временами оно даже переходит в нешуточные потасовки.

Правда, теперь Ладожские пребывают в постоянных разъездах и редко собираются вместе.

«Эх, везёт же некоторым!» — подумала я, как всегда по-хорошему завидуя тем, у кого большие семьи.

— Страдалец! А так-то всё в порядке? Алёнка хоть счастлива? — поинтересовалась я.

— По-моему, да. Во всяком случае, когда она звонила мне, то буквально захлёбывалась от восторга. Всё рассказывала, какой у неё муж-лапочка и чуть ли не приносит по утрам в зубах тапочки. Чёрт! С расстройства даже в рифму заговорил.

— Ничего, стихоплётство — проходящее заболевание. А за кого её угораздило выскочить? Я его знаю?

— Вряд ли, — ответил Ладожский. — Пару лет тому назад сестричка своего гордого орла подбила где-то в командировке на Кавказе. С тех пор он прочно сидит у неё на привязи. А теперь ещё и окольцевала беднягу, лишив его последней свободы.

— Да, ну? Кажется, я видела этого несчастного орла. Насколько я припоминаю, парень с такой преданностью заглядывал Алёнке в глаза и так рвался выполнять её поручения, что свою неволю, по-моему, он встретил с величайшим восторгом.

— Дай-то бог, если так.

— Уверена, что так оно и есть. Идём скорей в автобус, а то нам достанутся места в самом хвосте и на них, как всегда, усядется куча народа, а я терпеть не могу толкучки.

Из двух присланных за нами автобусов мы с Ладожским уселись в головной, но Беккер почему-то не захотела ехать вместе с нами. Она заглянула в салон нашего автобуса, махнула нам и упорхнула прочь. Я покосилась на Ивана, но выяснять, что всё это значит, не стала. Хотя странно, вроде бы они к концу полёта больше не шипели друг на друга и довольно мирно чирикали, усевшись рядышком. Периодически оба многозначительно поглядывали в мою сторону, чем вскоре начали действовать мне на нервы.

Наш автобус тронулся с места и, периодически застревая в пробках, выехал сначала в новостройки у метро «Купчино», а затем помчался по Московскому проспекту. Я сидела у окна и поначалу смотрела на город, в который мы переехали в прошлом году. Но вскоре мне это наскучило. Новостройки Санкт-Петербурга, которые Ладожский называет спальными районами, абсолютно безлики. Конечно, они уже не производят на меня такого ужасного впечатления, как это было сразу после переезда. В городе появилось много новых домов, правда, он от этого не сильно выиграл. У так называемой совковой стройки… нет, правильно застройки, была хоть какая-то оригинальная физиономия, пусть и мрачная. А сейчас на улицах полная безвкусица — как говорит мой приятель, ни кошельку, ни сердцу.

Особенно жаль центральную часть города, погребённую под кучей дурацких вывесок, которые совсем ей не подходят. Тем не менее благородная красота старого Санкт-Петербурга ещё чувствуется в его узких спокойных улочках, отходящих от центральных магистралей, до отказа забитых транспортом. По-моему, старый город и «спальные» районы разнятся примерно также как старинное кресло из музея и дачные стулья из пластика. Вроде бы и то и другое предназначено для одной и той функции, но, как говорили наши ребята-одесситы, какие две большие разницы!

Вздохнув, я отвернулась от окна. Тем более что меня заинтересовали странные маневры приятеля. Периодически я ловила на себе его оценивающий взгляд. Заметив, что я на него смотрю, он тут же отводил глаза. Наконец, мне надоело гадать, что это значит.

— Ладожский!

— А?

— В чём дело?

— Ты это о чём?

— О том, что ты строишь мне глазки. Ладожский, не надо! Я не хочу пасть жертвой Сониной ревности.

— Извини, не знаю, как тебе сказать… — смущённо начал Иван.

«О! Неужели, кто-то нашкодил и не решается напрямую признаться Беккер?» Повернувшись к приятелю, я поощрила его взглядом. Не-а, молчит как партизан! Да что с ним такое? И физиономия какая-то подозрительная — будто он хочет предложить мне что-то неприличное.

— Выкладывай! — потребовала я.

Ладожский ещё немного поломался.

— Знаешь, хочу попросить тебя о помощи в одном деликатном деле… — сказал он, не глядя на меня.

— Да не тяни ты кота за хвост! В чём проблема?

— Ну конечно в Соне! — выпалил он.

«Тоже мне новость!» — хмыкнула я.

— Ну и? Переспал, что ли, с Исабель и теперь боишься, что Беккер узнает? — спросила я, максимально понизив голос.

Ладожский эдак свысока глянул на меня.

— Стал бы я беспокоиться из-за таких пустяков.

Я вытаращилась на приятеля, а ему хоть бы что — совести ни в одном глазу. Вот ведь наглая морда! Лично я на месте Беккер убила бы за такие «пустяки». Может, мне самой прописать ему ижицу?.. Нет, хватит! Пусть ищут себе другой громоотвод, а я — пас.

— Вань, ты совсем дурак или с просветами? Я-то чем могу помочь? — вопросила я скучным голосом и пошла напролом. — Насколько я поняла из путаных речей Беккер, она снова по уши втрескалась. На этот раз в какого-то спецназовца с дурацким именем Ник.