Акула пера в СССР - Капба Евгений Адгурович. Страница 50

Весь в песке с солью, пыли и поту, я шагнул в свой собственный кабинет. Закатанные по колени тренировочные штаны, рваные кеды и майка – самый лучший наряд для беседы с ревизорами всех мастей, уж поверьте. Чем лучше вы выглядите – тем больший размер ожиданий у того, кто собирается вас отругать. А если у вас, например, карман торчит и штанина в носок заправлена – с таким чудилой и разговаривать не о чем… Правда, чудилу и воспринимать всерьез никто не будет, так что баланс, товарищи! «Главное – без фанатизма!» – как говорил мой дед.

– Товарищ Бело… – она запнулась о мой внешний вид и попыталась собраться с мыслями, а я использовал эти мгновения, чтобы понять, с кем имею дело.

Про таких говорят – канцелярская мышь. Но я бы сказал – железная леди! Строгий серый костюмчик в стиле Людмилы Прокофьевны из «Служебного романа», волосы – в узел на затылке, огромные очки на пол-лица, тонкая полоска крепко сжатых губ, и абсолютная уверенность в своей правоте и непогрешимости в желтоватого цвета глазах. Самый худший тип проверяющего.

– Да-да, товарищ Белозор, Герман Викторович, очень приятно… – Я протянул грязнющую ладонь для рукопожатия. – А мы вот посильно участвуем редакцией в благоустройстве города, приводили в порядок закрепленную за нами улицу Фурманова!

Она от неожиданности руку пожала, а потом принялась оглядываться, чтобы понять, обо что же можно вытереть ладонь? Стулья у меня были все деревянные, так что обивкой воспользоваться не получится, об шторы – совсем моветон… Я сжалился и вытянул из стопки на столе листок писчей бумаги.

– Возьмите… Что-то не подумал, уж простите… А вас как по имени-отчеству?

Кажется, сбить ее с толку удалось. Общаться со здоровенным, грязным и потным мужиком в майке-алкашке – это явно не то, на что рассчитывала товарищ из ОблЛИТа.

– Вера Павловна я, Уханова… – наконец товарищ ревизор собралась с мыслями и начала свою отповедь: – Вот вы сейчас сказали «мы». «Мы приводим в порядок улицу», и это просто замечательно, товарищ Белозор. А в статьях ваших почему-то сплошное яканье! «Я отправился с опергруппой», «товарищ Исаков сказал мне», «как я могу судить» – это что за мелкобуржуазный индивидуализм? В советской прессе принято писать «мы», не выставлять своё «я», у нас приоритет общественного над частным, неужели это нужно объяснять? Не по-товарищески это, не по-советски!

Та-а-ак, вот это заход! Ну я знал, что когда-то оно прилетит, но чтоб в таком ключе и прямо сейчас? Не рассказывать же ей прогонзо-журналистику? Усевшись за свой стол, мне удалось почувствовать себя несколько увереннее. Я почесал голову, и на бумаги, разложенные перед печатной машинкой, посыпался песок.

– Вера Павловна, вы мне сразу скажите: это официальная позиция ОблЛИТа, обкома партии, Министерства печати, какого-то еще вышестоящего органа или лично ваше мнение? – Если честно, во время работы мне напекло башку и соображал я с трудом.

– Группы ответственных товарищей, которые пристально следят за вашим творчеством, Герман Викторович, – она еще сильнее поджала губы. – Очень влиятельных товарищей.

– Мне очень приятно, что помимо Дубровицы мои материалы находят себе дополнительную аудиторию и в других городах и весях нашей Синеокой, честное слово… И тем более – среди влиятельных товарищей. Но, насколько я знаю, не существует никакого официального документа, который регламентировал бы применение местоимений в советской прессе…

– Да дело не в местоимениях, Герман! – Вера Павловна наконец вылезла из своих рамок ходячей математической функции и стала мало-мальски похожа на обычного человека. – У вас ведь и подача, и стиль такой – разговорный, как будто вы не в печатном органе публикуетесь, а на лавочке у подъезда беседы беседуете…

– Во-о-от! Ура! Вы меня знаете, как сейчас обрадовали?! Это значит, я всё делаю правильно, если даже товарищи в ОблЛИТе это оценили!

– Что значит – обрадовали? – она явно опешила. – Это ведь конструктивная критика!

– Конструктивная! – согласился я. – Но вы просто подумайте: кто читает «Маяк»? Именно те самые люди, которые сидят на лавочках у подъездов и в беседках! Моя задача – до них достучаться, сделать так, чтобы они жили проблемами района, чтобы печатное слово было для них именно как собеседник и товарищ, а не очередная официальная бумага! О чем я пишу? О производстве, благоустройстве, работе нашей милиции, что может быть более родным и близким? Народная, полевая, самая советская журналистика – вот что это такое! Районка – про народ и для народа, только так!

Товарищ из ОблЛИТа хлопала глазами:

– В таком ключе это действительно выглядит иначе… То есть это не эгоизм и самолюбование, а осознанная методика работы с населением?

– Так точно! – энергично кивнул я и на стол снова посыпался песок. – Журналист должен писать про дворников – подержав метлу в руках, про милицию – выехав с опергруппой, а про строителей – по уши в цементе.

Вера Павлован задумалась.

– А на Клубе молодых журналистов выступите? Мы бы с удовольствием послушали ваши аргументы…

Клуб молодых журналистов – дело серьезное. Там не только молодые, там и вполне себе взрослые дяденьки и тетеньки порой учиться не гнушались, в основном – внештатники районок или заводских и университетских многотиражек, но бывали и вполне маститые журналюги. А докладчики и вовсе мэтры и гранды. Другой вопрос, что мэтры и гранды, витая в эмпиреях, порой не видят то, что творится у них под носом, в тех же самых беседках и под подъездами…

– Выступлю, отчего бы не выступить, – согласился я. – Только вы меня заранее предупредите, чтобы я хоть подготовился, костюм приличный надел… А то вот ваш визит для меня был нежданный-негаданный, я и…

– Ах, да-да-да, – засуетилась Вера Павловна. – Вам действительно нужно привести себя в порядок. Я уточню в Клубе их планы, и мы обязательно вас пригласим. Всего хорошего, товарищ Белозор.

Обожаю, когда из-за стальной маски функции выглядывает человек. Это всегда приятно видеть: и у доктора на приеме, и у продавщицы в магазине, и у ревизора из ОблЛИТа – в моем кабинете. Но руку на прощание она мне пожимать всё-таки не стала.

Благо хотя бы с работы отпустили нас пораньше. Наверное, потому, что терпеть в редакции кучу вонючих и грязных мужиков им не хотелось. Шкловский и Стариков жили в центре, с ними было все ясно – они домой пошли. Анатольич тоже слился куда-то, наверное, к одной из своих бесчисленных женщин, которых у него было пруд пруди по всему городу.

До Слободки идти или ехать в таком виде, который я приобрел после трудотерапии, было идеей не самой лучшей, и потому я двинул на городской пляж. Рассчитывал окунуться, смыть с себя всю дрянь и, освежившись, прогуляться в сторону дома по берегу, мимо заводов и техники, которая добывала со дна мореный дуб чуть ли не в режиме нон-стоп.

Сразу отправившись на набережную, чтобы не светить грязной рожей на Советской, я прошел мимо тележек с мороженым и палаток с пивом. Шагал, наблюдая за чайками, утками, вездесущими воронами, какими-то собачонками и рыбаками, которые стояли по пояс в воде, надеясь, что чем глубже они зайдут, тем скорее поймают свою вожделенную большую рыбу.

По тронутым ржавчиной ступенькам я ступил на мостик через Дубровчик – небольшой приток Днепра. Черные ссохшиеся доски настила издавали глухой звук, эхом отражавшийся от желтоватой воды, которая плескалась о бетонные опоры, сплошь покрытые тиной и водорослями. В периоды сильного паводка мост заливало водой, потому он имел такой неприглядный вид.

Сейчас вода почти сошла, и уже появились на желтом речном песке, на другом берегу Дубровчика соискатели дополнительной порции витамина D. Они лежали в самых причудливых позах, подставляя телеса разной степени изящества и привлекательности жарким солнечным лучам. По большому счету тут было два отдельных пляжа – этот, ближний, считался детским, его называли Лягушатником, поскольку Дубровчик был речушкой мелкой, с медленным течением. А дальний, днепровский, облюбовали уже более матерые отдыхающие.