Любовь неукротимая - Сноу Хизер. Страница 34

Габриэль не знал, чего ожидать, когда Стратфорд предложил ему поехать с ним этим утром. Он предполагал, что Джеффри будет тщательно расспрашивать его о болезни. Во всяком случае, Бромвич поступил бы именно так: сбежавший из лечебницы безумец поселился под одной крышей с его семьей! Он бы сделал все, чтобы выяснить, представляет ли этот человек опасность для его близких.

Но Стратфорд был любезен, относился к гостю с уважением.

– Знаете, – начал Джеффри, когда они проезжали у самого обрыва, с которого открывался вид на обширную долину, – я слышал, что именно вы и ваши люди встретились с Блюхером и прусской армией. Если бы вы не привели их к нам… Если бы они не покинули войска Наполеона… – Граф прищурился, всматриваясь куда-то вдаль. – Скажем так: к настоящему времени даже крестьяне разговаривали бы по-французски.

Габриэль сжал губы в линию. Эта улыбка больше напоминала гримасу. Бромвич всегда болезненно реагировал на любое упоминание о Ватерлоо – в душе просыпалось странное неприятное чувство. Все утверждали, что в тот день он был героем, однако вот сам он ничего подобного вспомнить не мог. Его память сохранила только то, что он единственный из всех близких ему собратьев по оружию остался жив.

Обычно Габриэль безразлично кивал и сразу менял тему разговора. Но Пенелопа сказала, что общение с соратниками, пережившими те же тяжелые дни, поспособствует его выздоровлению. Вероятно, она права, и беседа с человеком, также бывшим на поле боя в тот день, может помочь воскресить в памяти какие-то воспоминания.

– Вы правильно слышали, только я ничего не помню о том дне.

Стратфорд оценил Бромвича удивленным взглядом.

– Только проклятую канонаду.

Французы выстроились у фермы Ла-Ге-Сент и обрушили пушечный огонь в самый центр армии Веллингтона. Грохот, резкий запах пороха, дыма и горящей плоти вновь возникли в памяти Габриэля.

Джеффри кивнул, вероятно, также вспомнив тот день.

– Да, – угрюмо ответил он. – Я отдал армии дюжину лет и все же страшнее обстрела не припомню.

Габриэль прекрасно понимал Стратфорда.

– Чтобы выжить, нам требовалось подкрепление. Прусская армия уже приближалась, и нельзя было позволить французам отрезать ее путь к нам. Веллингтон торопил Блюхера. Пруссаки, выдерживая яростные атаки французов, продвигались слишком медленно, мы несли колоссальные потери. Доставить депешу главнокомандующему прусской армии поручили моим бойцам.

От воспоминаний у Габриэля замерло сердце.

– Я послал на это задание своих лучших людей – они скакали прямо перед отрядами французов.

– Боже мой. – Стратфорд вздохнул. – Да это же самоубийство!

– Верно. – Бромвич чувствовал, как огонь вины сжигает его изнутри. – Будь я уверен, что смогу добраться до расположения Блюхера в одиночку, отправился бы один. Но вы и сами помните, как все было.

Стратфорд кивнул.

– Я старался отбирать людей, не имеющих семьи, по крайней мере – без детей, так как возлюбленные или жены ждали почти каждого. Но и семьи не остановили многих моих соратников.

– Храбрецы.

– Именно. Мы, четырнадцать человек, скинули мундиры и головные уборы, чтобы наша принадлежность к британской армии не была столь очевидной, и распределились по парам. А затем…

– Затем?

Габриэль крепко сжал кулаки.

– А затем – ничего. Я не знаю, что происходило дальше. Неделей позже я очнулся в госпитале. Мне сказали, что я дошел до расположения Блюхера – и я узнал об этом лишь потому, что кто-то из моих людей сообщил обо мне Веллингтону. Мне также рассказали, что я командовал этой операцией, но, как я уже говорил, сам я совершенно ничего не помню.

– А что с остальными? – поинтересовался Джеффри.

– Погибли. Все.

– Мне очень жаль, – сказал Стратфорд. Скорбь его была искренней.

Габриэль кивнул. Он не сомневался: Джеффри его прекрасно понимает. Как командир, он сам потерял много людей. Но Бромвич также знал, что в битве при Ватерлоо положение Стратфорда сильно отличалось от его собственного. Граф прославился тем, что в тот день спас множество жизней и даже подставил грудь под штык, закрывая собой сослуживца, после чего несколько месяцев пролежал в госпитале.

А Габриэль повел своих людей на верную гибель…

– Позже вас отправили в Брюссель?

Бромвич кивнул.

– Вероятно, меня нашли через три-четыре дня после битвы. Я так и не узнал, где точно. – Он сомневался, что может даже представить, какой кошмар царил повсюду: поле боя было усыпано изуродованными телами мертвецов – людей и коней – вперемешку с грязью. – Не могу ничего вспомнить.

– Да, но когда вы очнулись, неужели не нашлось никого, кто мог бы рассказать вам, как все было? Например, тот человек, который обнаружил вас.

– Неизвестно, кто меня нашел. Меня просто привезли к церкви неподалеку от Ватерлоо – меня и еще троих счастливчиков, которым удалось выжить. Меня тщетно пытались разбудить, а после отправили в Брюссель. Поскольку я избавился от мундира, головного убора и эмблемы британского офицера, никто не мог сказать, кто я такой, пока я не очнулся и не назвался сам. А все происходящее с момента начала операции и до моего пробуждения остается тайной для меня.

Далее джентльмены продолжали путь в тишине; каждый погрузился в собственные воспоминания. Молчание нарушил Стратфорд:

– Я не мог очнуться в течение нескольких недель. Лихорадка, видите ли. Какое-то время я метался в бреду. Но когда пришел в себя, вспомнил все. – Джеффри говорил негромко. – Каждый кошмарный, мучительный момент. – Он посмотрел на собеседника, и Габриэль узнал этот обеспокоенный, испуганный взгляд. – Честно, я сомневаюсь, что мое пробуждение было к лучшему.

Бромвич кивнул, и Стратфорд вновь устремил взор к горизонту.

Удивительно, но после этого печального разговора Габриэль почувствовал себя намного лучше, ему как будто стало легче на сердце. Возможно, Пен была права. И теперь, побеседовав с человеком, пережившим то же, он ощущал заметный прилив сил. Осознав это, Габриэль подумал о другом. Он помнил, как, увидев Пенелопу в Викеринг-плейс, удивился, когда она сказала, что понимает его. Она рассказала, что муж ее кузины страдал от схожего недуга – а ведь это могло иметь смысл. В конце концов, Стратфорд отдал армии двенадцать лет, примерно на четыре года больше, чем Габриэль. Он пережил тяжкое ранение, лечение которого оказалось весьма болезненным, – и если уж это не считать травмой, то Бромвич не знал, что может быть хуже.

Вероятно, именно поэтому Стратфорд основал больницу для бывших солдат, в которой работала Пенелопа: ведь он сам не понаслышке знал, как долго затягиваются раны – преимущественно душевные, – полученные на войне. И если уж граф так блестяще справился с этим недугом, то и у Габриэля есть надежда на выздоровление.

Бромвич должен просто спросить – чтоб быть уверенным. Но внезапно он почувствовал вкус пыли на языке, прямо как от тех проклятых усов. Нет, мужчинам не следует разговаривать друг с другом о подобных вещах.

Но Пенелопа была убеждена: такие разговоры пойдут только на пользу.

Габриэль прочистил горло и, набравшись решимости, спросил:

– Прошу меня извинить, но могу я задать личный вопрос?

– Конечно, – ответил Стратфорд, повернувшись к собеседнику.

– Предполагаю… – Проклятье! В горле снова словно встал какой-то ком. Габриэль еще раз откашлялся. – Предполагаю, вы знакомы с таким явлением, как боевой посттравматический синдром.

Граф кивнул. Габриэль с трудом удержался, чтобы не отвести взгляд. Ну почему сражаться с французами было проще, чем задать этот проклятый вопрос?!

– Вы когда-нибудь испытывали нечто подобное?

В глазах Стратфорда промелькнуло сочувствие.

– Нет. По крайней мере не испытывал того, что описала мне Пенелопа. Война нанесла раны лишь моему телу.

Габриэль отвел взор, краснея от смущения и злости. Что же тогда, черт возьми, с ним происходит? Что в нем такого, чего нет у Джеффри? Что сделало его таким уязвимым?