Облака среди звезд - Клейтон Виктория. Страница 5

— Хэрриет! — ко мне вдруг кинулась Корделия. — Я справлюсь! Лучше умереть, чем стерпеть то, что с нами случилось!.. — Она замолчала, и пауза показалась мне необычно долгой.

— Что такое? Что стряслось? — Я нисколько не испугалась, зная, что драматические сцены в нашей семье — обычное, почти профессиональное дело. Я была готова услышать от Марии-Альбы, что сломался бойлер или что Корделия получила самый низкий бал по-латыни.

— Waldo sara impliccato per omicidio. (Вальдо подозревают в убийстве.) Твоего отца могут повесить! За убийство! — Она вдруг опустилась на пол и схватилась руками за голову.

Корделия вскрикнула и упала в обморок.

Глава 3

Мы уложили Корделию на позолоченную танкетку из черного дерева, появившуюся у нас в доме после постановки «Антония и Клеопатры».

Мария-Альба быстро выдрала несколько перьев из старого боа, висевшего на шее Анубиса, и, подпалив их спичкой, сунула под нос Корделии. Та мгновенно пришла в себя, почувствовав отвратительный горелый запах, и посмотрела на меня с выражением трагического отчаяния.

— Не целуй меня на прощание, дорогая сестренка, иначе ты отравишься ядом, что остался на моих губах. Я люблю всех моих близких, но тебя — сильнее всех. Вчера Порция, эта свинья, не разрешила мне надеть ее мохеровую кофту!

— Прекрати паясничать и ответь мне серьезно. Ты проглотила какую-нибудь микстуру или снотворное?

— Я… я… не помню… — Корделия прижала руку ко лбу и закрыла глаза.

— С'е bisogno di emetico. (Нужно дать выпить раствор.) Соль и воду, — мрачно заметила Мария-Альба, — пойду приготовлю.

— Ты зря потратишь время, я ничего не буду пить. — Корделия села на кровати и посмотрела на нас, вскинув голову. — Я ненавижу этот дом! И чем мое спасение может помочь дорогому папе, который теперь в тюрьме и которого повесят?

— Повесят… — автоматически повторила я, чувствуя, что это слово отдается в моей голове как звон похоронного колокола.

Корделия не сводила с меня глаз.

— Ты способна сохранять душевное равновесие даже на эшафоте, Хэрриет.

— Да, наверное. Так оно и должно быть… Но ведь в нашей стране давно уже отменили казнь через повешение.

— Да ну? Не может быть! Я видела фильм, в котором героя должны были повесить! Да, точно, его должны были повесить, а священник просил его, чтобы он показал людям, как боится смерти, тогда бы они задумались над своими грехами и обратились к праведной жизни. И это было так ужасно, когда он начал плакать и просить о пощаде… Я не хочу умирать. Это просто кошмар, но ведь мы так и не узнали, вправду ли он боялся или только притворялся.

— Это только фильм, — отозвалась я, плохо слыша свой голос, словно уши у меня были заложены ватой. — Виселица запрещена законом.

— Законом? Фи! — раздался рядом голос мамы. Мы глядели на нее в полной растерянности. Она стояла на лестнице, одетая во все черное. — «Вы сами некогда прочтете тот закон, что горечью прописан в книге всех проклятий».

— «Король Лир», — отозвалась Корделия.

— «Отелло», — произнесла я почти одновременно с сестрой.

Мы давно уже привыкли к тому, что наши родители постоянно цитировали Шекспира, все пьесы и трагедии которого знали наизусть. Само собой разумеется, мы должны были тут же угадать название произведения. Из протеста против этой родительской тирании мы придумали свой способ защиты: каждый из нас взялся хорошо изучить ту пьесу, из которой взято его имя, так что вскоре мы все могли сразу же откликнуться на вызов, брошенный нам отцом или матерью. Но чаще случалось так, что родители, увлекшись монологом, не обращали внимания на наши ответы, даже если они были ошибочны. Абсолютным победителем обычно являлся Брон, давно принявший решение стать актером, остальные победы доставались Офелии, поскольку «Гамлет» в доме звучал постоянно.

Я спросила:

— Кто-нибудь мне объяснит, что случилось? Я не могу поверить, что папа арестован!

Мама посмотрела на меня с бесконечной скорбью:

— «Они мне говорили, что сова была на самом деле дочкой пекаря…»

Сцена с безумной Офелией — я имею в виду шекспировскую Офелию, а не мою сестру — была любимым маминым эпизодом в пьесе. Она читала этот монолог медленно, нараспев, с теми же модуляциями в голосе, с которыми к нам обращалась сестра Паулина — бывшая наша гувернантка, страдавшая какой-то болезненной чувствительностью и сентиментальностью. Мне показалось, что я сейчас сойду с ума, если в конце концов мне не объяснят, в чем дело. А поскольку мама, завершив второй монолог, торжественно повернулась и удалилась в столовую, то я ринулась к комнате старшей сестры и, уже не смущаясь, забарабанила в дверь кулаками:

— Офелия!..

Ответа не было. Я подергала ручку, но дверь была заперта на ключ. Заглянув в замочную скважину, я увидела Офелию, лежащую на постели, ее волосы были рассыпаны по подушке. Глаз она не открывала. На фоне бледно-лиловых штор, задернутых на окнах, она выглядела очень красиво. Покрывало на постели было нежного желтоватого оттенка, а ковер, наоборот, расцвечен экзотическими цветами и узорами. Около ее кровати в вазе стоял букет светло-желтых роз, наверняка подаренных Креспеном.

Я снова дернула ручку:

— Офелия! Ответь мне! Я должна знать, что произошло. Мама ничего не говорит.

Наклонившись к двери, я опять посмотрела в замочную скважину. Она открыла глаза, но вместо ответа натянула покрывало на голову.

Я была в совершенной растерянности и уже подумывала о том, чтобы немедленно отправиться в «Зеленый дракон» и разыскать там Брона. Но как раз в эту минуту раздался звонок в прихожей. Я кинулась к дверям и увидела двух мужчин в полицейской форме.

— Мисс Бинг? Я — инспектор Фой, а это — сержант Твитер. Можно нам зайти на минуту? Я хотел бы задать вам кое-какие вопросы о вашем отце.

Колени у меня задрожали, а в глазах потемнело. Не замечая, что до сих пор не закрыла входную дверь, я продолжала молча смотреть на фонарь, покачивавшийся у подъезда, и бессмысленно вслушивалась в отдаленный шум улицы, когда они уже вошли в дом.

— Вы мисс Бинг, не так ли?

Я прикрыла дверь и повернулась к ним.

Мы вошли в комнату, и я в некотором замешательстве молча смотрела на них. У меня так ныло в груди, словно меня ранили навылет. Даже улыбнуться недоставало сил. Один из полицейских — я уже успела забыть его имя — взял легкое бамбуковое кресло, стоявшее рядом с секретером, и подвинул его мне. Я механически опустилась в него, а гость занял другое такое же кресло напротив.

Сержанту пришлось сесть в шезлонг, в котором обычно располагался отец для медитаций или для того, чтобы «войти в образ». Сержант — высокий мужчина в хорошо выглаженных брюках, полнолицый и краснощекий, с черными курчавыми волосами — внимательно разглядывал роскошные шторы, украшенные поверху золотой тесьмой, когда-то на сцене они висели в спальне Клеопатры. В животе у меня заурчало. Я смущенно улыбнулась и прикрыла рукой рот. Мне было ужасно неловко.

Второй визитер, весьма недурной наружности, русоволосый, с правильными чертами лица, тоже с любопытством изучал комнату. Я заметила, что на подбородке у него такой же шрам, как у Кари Гранта. Он с особенным интересом рассматривал письменный стол, над которым низко нависала люстра со множеством хрустальных подвесок, переливавшихся и слепивших глаза. Стол и полки с книгами были покрыты изрядным слоем пыли.

— Ну, мисс Бинг, не могли бы вы напомнить ваше имя?

— Нет. То есть да… Хэрриет… — Сержант вынул из кармана карандаш и блокнот.

— А имена других членов семьи? — продолжал он.

— Офелия, Порция, Корделия и Оберон. Моя мать Кларисса и Мария-Альба.

Инспектор удивленно поднял брови:

— Последняя тоже ваша родственница?

— Домработница, но она почти член семьи, очень близкий друг.

Инспектор все еще изучал комнату, когда я, успокоясь, снова взглянула на него.

— Весьма любопытная комната. Наверное, кто-то продуманно занимался оформлением интерьера. Может быть, ваша мать?