Черный Гиппократ - Петров Алексей Николаевич. Страница 45

— Никто тебя не гладил так. Я первый и последний… Хорошо, правда?.. Я думаю, ты слышишь меня — вибрацию голоса. Уши — это уже лишнее… Слышишь? Вот что я хочу тебе сказать: а Фаиночка-то — моя! Это ведь она тебя продала мне, любезный. За рубль двадцать. С потрохами. Не веришь?.. Женщины, брат, великая тайна. Никогда не знаешь, что у нее на уме, — даже тогда, когда думаешь, что знаешь. Но я-то узнаю. Узнаю первый! В моей мозготеке будет специальное женское отделение. Все их мыслительные процессы — если таковые у них вообще существуют, — я выведу на экран компьютера. Быть может, это будут зрительные образы или текст — я еще не решил. Но тайну постигну… — Иванов поворачивал мозг к свету и так, и сяк, и поднимал его над головой, и опускал, и отдалял, вытягивая руку, он словно любовался им, сложнейшим творением природы, которое само оказалось способным творить.

— Алло! Ты слышишь меня, Куртизанов? Продала тебя твоя любимая Фаиночка. И теперь весь ты мой. И я могу с тобой сделать все, что захочу: могу растворить в концентрированной серной кислоте, могу расчленить и разбросать по лесу, могу набить твое тело камнями и утопить в водоеме, а могу зажарить и съесть… Я могу даже начать с тебя свою мозготеку. Хотя… ты, конечно же, уже умер. Да и ненужен мне твой примитивный мозг! У меня здесь будет собрание гениев… Я с тобой лишь поговорить хотел… — он приблизил мозг к самым своим глазам. — Вот что я тебе скажу напоследок, инженер человеческих душ… У тебя, быть может, фантазия хорошая? Тогда представь: когда Фаиночка придет сюда после дежурства, — сюда, заметь, не в твою халупу, я трахну ее на этом операционном столе. А могу и на твоем теле… Впрочем нет, жалко будет Фаиночку — застудит она себе спинку. Ведь твое тело к тому времени уже будет холодным…

Сказав все это, Иванов пренебрежительно бросил мозг в мусорную корзинку… Взял и бросил! И мозг в эту корзину с глухим стуком упал.

Бум-м-м!..

Но разве ж это только мозг упал в мусорную корзину?..

Нет, далеко не так! Это целый мир упал… Мозг — ерунда, мозг — пыль и прах, всего-ничего бренной плоти.

А вот мир писателя — это колосс. Колосс, поднявшийся и процветавший в приснопамятные восьмидесятые годы и совсем захудавший, оглиноножившийся к середине проклятущих девяностых. И рухнул этот практически невостребованный колосс потому, что одна не очень дальновидная, не очень благодарная (или вовсе не благодарная), но роковая женщина продала его за ненадобностью за рубль двадцать…

Доктор Блох, как и положено было в отделении, совершал вечерний обход. Не обошел доктор вниманием и Нестерова. Не очень-то сильно Блох интересовался самочувствием пациента, равнодушным взглядом скользнул по температурному листу, по листу назначений… Зато полюбопытствовал:

— А не могли мы с вами прежде где-нибудь встречаться? — и заглянул Нестерову в глаза.

Глаза у Блоха были странные — цвета спелой сливы… Не то темно-карие, не то карие с синевой.

— Мир тесен, — уклончиво ответил Нестеров, он сам был сейчас уверен, что уже видел где-то эти сливовые глаза.

— Я вспомню, — почему-то неприязненно глядя на Нестерова, обещал Блох. — У меня хорошая память на лица. Я обязательно вспомню…

И он вышел из палаты.

Нестеров подумал, что, возможно, многое будет зависеть оттого, кто из них первый вспомнит, где они встречались прежде.

Больные в палате потихоньку готовились ко сну. Молодые ребята поубирали свои плейеры и тихо лениво переговаривались. Виталий Сергеевич несколько минут шуршал газетой. А Владимир крутился под одеялом — никак не мог дождаться, когда же все уснут. Ему казалось, что именно сегодня соседи по палате совсем не собираются засыпать.

Однако пришло время, и в палате стало тихо.

Нестеров поднялся в полумраке — слабый свет падал из коридора — стянул с соседней незанятой койки одеяло, скатал его, положил на то место, где только что лежал сам. Придал ему форму лежащего на боку, подогнувшего ноги, человека. Скомкал полотенце и бросил его на подушку. И накрыл все это своим одеялом. Получилось довольно убедительно — Нестеров спал, укрывшись одеялом с головой. Ночью ему уже уколов не делали. Поэтому вряд ли кто обнаружит его исчезновение до утра. А до утра он, наверное, все успеет…

Прихватив из тумбочки «чекушку» коньяка и придерживая связку отмычек в кармане, чтобы не брякала, Нестеров неслышно выскользнул в коридор.

Дежурной сестры — а сегодня дежурила Фаина — на посту не было. Нестеров слышал голоса, доносящиеся из сестринской. Наверное, Фаина и санитарка пили вечерний чай и приканчивали свои бутерброды.

Лучшего не приходилось и желать.

Через минуту Нестеров покинул отделение. Пройдя через холл мимо лифтов, он вышел на аварийную лестницу и остановился, прислушался. Все было тихо. Вверху и внизу на площадках горели дежурные лампочки с синим стеклом. Они излучали холодный мертвенный свет — такой, что Нестерову показалось, будто он уже попал в морг.

Все еще придерживая отмычки, Нестеров мягким крадущимся шагом спустился на первый этаж. Тут лестница кончалась. И попасть в подвал можно было только через кафедру судебной медицины. А Нестеров почти не сомневался, что ему нужно именно в подвал.

Дверь перед ним была высокая — как во всех старых зданиях, — крашеная, грязная, со следами подошв по низу — вероятно, эту дверь чаще открывали ногами, чем рукой.

Дверь была заперта. Но отпереть ее, оказалось, не составляло никакого труда: Владимир первой же попавшейся отмычкой ковырнул пару раз в замочной скважине, и замок послушно щелкнул.

Владимир вошел на кафедру и тихо прикрыл за собой дверь.

Здесь было темно. И пришлось подождать минуту у двери — пока зрение не адаптируется к темноте… Вряд ли на кафедре оставляли сторожа… Так подумав, Владимир стал действовать смелее. Миновав холл, он прошел по коридору в один конец кафедры, затем в другой. Заглянул в некоторые аудитории — там был полумрак, с улицы лился призрачный свет фонарей. Дверь кабинета завкафедрой была закрыта на ключ. Нестеров подумал: а если б оказалась открытой? И восседал бы там в кресле сам профессор… И вопросительно посмотрел бы на него… Что бы он сделал?

Попросил бы закурить…

Или сказал бы: извините, ошибся дверью…

Или: мы с вами где-то встречались, не правда ли?..

Владимир улыбнулся и вернулся в холл. По темной лестнице спустился в подвал. Нащупал выключатель на стене… Здесь можно было не опасаться, что кто-нибудь обнаружит свет. Подвал есть подвал. И Владимир щелкнул выключателем…

Перед ним тянулся длинный коридор. По правую руку — несколько дверей с навесными замками — вероятнее всего, какие-нибудь склады. По левую руку — всего одна дверь. С внутренним замком… Кажется, то, что он искал. Владимир подошел к этой двери, нажал на ручку. Как и следовало ожидать, дверь была заперта.

Не опасаясь уже производить шум, Владимир извлек отмычки из кармана. Они весело зазвенели на стальном колечке. Владимир, осмотрев замок, подобрал подходящую на его взгляд отмычку и вставил ее в замочную скважину. Повернул туда-сюда… Никакого результата. Чертыхнувшись, Владимир решил попробовать другую отмычку. Но и другая не подошла. Владимир присел, внимательнее, насколько позволяло освещение, оглядел замок и замочную скважину. Попробовал третью отмычку — покрутил ее в замке со все возрастающим раздражением. Результат — прежний, то есть никакого результата. Владимир собирался уж вытащить эту отмычку, как вдруг замок открылся, и дверь подалась вперед, в темноту. В нос ударил неприятный резкий запах…

Глава двадцать вторая

Сквозняк — это такая гадость, с которой трудно смириться, если уж почувствовал, что она есть. У сквозняка холодный язык. И этим языком это мерзкое животное любит облизывать человеку ноги и поясницу. Особенно если человеку давно за пятьдесят. Реже сквозняк облизывает спину, еще реже — ягодицы. Практически никогда — голову, грудь, живот… Но ноги и поясница для сквозняка словно медом помазаны.