Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич. Страница 24

— Так! — громко сказал Семен. После еще раз сказал: — Так! — А потом сердито сказал: — Мало! Что еще можешь добавить? Как он приехал? Что говорил? Долго ли он был у нее, то бишь у государыни? Как вышел? Или, может, тебя еще что-нибудь другое удивило? Может, что необычное, а?

Иван задумался. Потом сказал:

— Рецепт с ним был. Я еще подумал: как она ему не доверяет!

— Рецепт? — переспросил Семен. — Какой еще рецепт?

Тогда Иван подробно рассказал ему, какая была бумага с Никитой Ивановичем, когда он выходил от царицы, и что там, в низу той бумаги, была ее подпись, а сверху какие-то пункты.

— А! — только и сказал Семен. Да еще усы у него очень хищно задергались. После он еще раз сказал: — А! — После: — Очень хорошо! Будет тебе графское достоинство, Иван. А мне фельдмаршал! Пойдем!

И он пошел по аллее вперед, а Иван следом за ним. Иван шел и невесело думал, что он, наверное, зря проболтался, ведь же никто его за язык не тянул. И в самом деле, думал он дальше, какое ему дело до того рецепта, а вот теперь он, похоже, крепко влип. Потому что, как дядя Тодар всегда говорил, нельзя к этому и близко подходить, сторонись ты их, всех этих особ, как только можешь, и тогда будешь жить долго, весело и счастливо, а нет — они тебе весь чуб налысо выдерут! И Иван обещал дяде, что он так и будет поступать. А на деле вышло что? А то, что он теперь взял и сказал царю против царицы. И что ему теперь за это будет? Графское достоинство? Ага! И тут Иван вдруг даже засмеялся…

Но тут же замолчал, потому что они были уже возле самого крыльца, на котором стоял солдат Васильев. Васильев отдал честь. Иван спросил, все ли в порядке. Васильев сказал, что в порядке. Где государыня, спросил Семен. Васильев испугался и молчал. Где, еще раз спросил Семен уже совсем грозным голосом. Васильев указал глазами себе за спину. Тогда Семен велел Васильеву держать их лошадей, Васильев взял поводья, а Семен и Иван вместе с ним вошли во дворец. Там, в Парадной зале, опять не было никакого света, Семен посмотрел на Ивана, и Иван тихо сказал, что к государыне — это налево, а Шкурин направо. Семен пожал плечами и пошел налево. Там было три двери, Иван показал, в какую нужно, и Семен туда вошел — то есть сразу же стукнул и сразу вошел. И стало тихо. Иван стоял при пороге и думал, что дела совсем плохи, так что не зря у них в Померании говорили, что теперь дома ничего хорошего. И вот так оно и есть, а то даже и хуже! И как только Иван об этом подумал, из той двери вышел Семен. Семен был очень мрачен. Он ничего Ивану не сказал, а только махнул рукой — и они вышли во двор. Там Васильев держал лошадей. Семен взял повод своей лошади, а про Иванову сказал такое: чтобы Васильев отвел ее туда, где всегда стоит его, Семенова, и чтобы ей там дали напиться, она хочет пить, и чтобы непременно размундштучили и ослабили подпругу, но и чтобы не расседлывать, потому что мало ли что еще сегодня будет. После сказал: иди, иди, а я сам здесь покуда посмотрю!

Васильев с лошадью ушел. Семен недобро покосился на дворец и сделал Ивану знак рукой, что им оттуда лучше отойти. Они отошли под деревья. Остановившись там, Семен еще раз — и опять очень недобро — покосился на дворец, потом тихо сказал:

— Не допустили меня до царицы. Сказали, что спит. Обезьяна эта не допустила, Шарогородская, я ее знаю. И я уже подумал: она врет. Но тут из-за двери вдруг государынин голос, она спросила, что случилось. Я сказал, что ничего, что это просто государь обеспокоился, прислал узнать, не нужно ли чего. Она сказала, что не нужно. И сказала, что меня не держит!

Последние слова Семен сказал очень сердито. Теперь они, то есть Иван с Семеном, молча стояли под деревом. Семен долго молчал. А потом, когда заговорил, то сказал вот что:

— Жаль мне тебя, Иван. Ох, жаль! Ну да что я могу сделать? Только одно: я тебе пригнал лошадь. Верхом же всегда легче, правда?

Иван молчал.

— И это правильно, — сказал Семен. — Лучше молчать, Иван. И лучше во все это не встревать. Ну да у меня такая служба! А ты кто? А ты курьер из экспедиционного корпуса, ты здесь ни по каким бумагам не проходишь, понял? Так что если что, то действуй по обстоятельствам. Ясно?

Иван опять молчал. Потом все же спросил:

— А что, Никита Иванович разве в чем-нибудь подозревается?

Семен посмотрел на Ивана, невесело хмыкнул, а после сказал:

— А это уже с какой стороны посмотреть. С одной, может, и подозревается. А с другой — он, может, напротив, герой. Так что тут, Иван, чей будет верх, тот после и скажет, кто такой Никита Иванович и кто такой я. Или ты. Понял меня?

— Понял, — сказал Иван. — Чего тут непонятного. А что будет дальше?

— А дальше, — сказал Семен без особой охоты, — дальше должно быть вот что. Завтра будет большая служба в Казанском соборе. Будем выступать в поход. Государь будет. И государыня с ним. Будет, так сказать, их примирение при всех. И будет гвардия. Большое будет торжество, Иван, — это последнее Семен сказал уже совсем без всякой радости, а даже почти с насмешкой. И тут же очень зло прибавил: — Но это если мы успеем! А если не успеем, тогда чего нас, дураков, жалеть? Поэтому, Иван, — сказал Семен, уже садясь в седло, — я уезжаю. У меня срочные дела. А у тебя теперь есть лошадь. И ты не дурак. А твою лошадь зовут Белка. Завтра, надеюсь, свидимся. Прощай!

Тут он пришпорил свою лошадь, гикнул — и поскакал по аллее. И скрылся. А Иван пошел обратно ко дворцу.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Карета подана

Васильев был уже на месте. Когда Иван подошел к нему, Васильев отдал честь и доложил, что лошадь в конюшне и она там под присмотром. Иван спросил, где конюшня, Васильев объяснил. Это, оказалось, было совсем близко, сразу за их флигелем. Иван кивнул и пошел дальше вдоль дворца, то есть опять по постам. Посты опять были в порядке. И опять в царицыном окне через гардину был виден слабый свет. Маслюк сказал, что это всегда так, что они долго читают. Иван пошел дальше. После четвертого, последнего поста Иван не стал возвращаться в кордегардию, а решил еще немного походить по парку.

Парк был красивый и ухоженный, ночь была теплая и светлая. «Ат — в сердцах думал Иван, — живут же люди!» Поэтому, конечно, ничего в этом удивительного нет, что они здесь царя так невзлюбили. В Померании нам что, думал Иван, шагая дальше, в Померании нам даже лучше, что царь замирился с Фридрихом и объявил войну датчанам. Датчане — это не пруссаки. Румянцев руки потирает, говорит, что это будет не поход, а одно баловство, и все остальные так же говорят, и рады. Потому что одно баловство — это, значит, малые потери, это раз, и сразу новые чины — это два, награды и трофеи — это три. А что еще нужно на войне?! И это в нашем, померанском корпусе. А у Чернышева в Силезии что? И у Чернышева тоже славно! У них же раньше было как? Они вкупе с австрийцами бились против пруссаков. А теперь вкупе с пруссаками пойдут на австрийцев. Теперь им тоже будет легче, и поэтому у Чернышева теперь тоже все довольны. То есть, получается, вся армия за государя. А недоволен кто? А недовольна только одна гвардия, которая привыкла жировать и пьянствовать в столице, брюхатить баб и в карты резаться, пока другие кровью умываются. Поэтому прав государь, если только правду говорят, что он хочет их разогнать и раскассировать по полевым полкам — и всех к нам или к Чернышеву. Пусть теперь себя покажут, пусть прославятся! Подумав так, Иван аж рассмеялся, потому что он уже представил, как эти мордатые чистоплюи помесят грязь да переночуют под телегой, а утром им тревога и кричат: «Пруссаки! Зейдлиц! Стройся! Смыкайся!». «Ат, было времечко», — гневно подумал Иван, вспоминая, как он сам тогда подскакивал и как кричал на Мишку-денщика, а Мишка уже вел Бычка, эх, Бычок — славный конь, он его в позапрошлом году у калмыка сменял. Вспомнив Бычка, Иван вспомнил и Белку. Но, правда, чего там было ее вспоминать, когда он ее толком даже не рассмотрел. Да он и не хотел рассматривать, потому что он тогда сразу подумал, что если Семен пригнал ему лошадь, то, значит, дело совсем дрянь, значит, гвардейцы совсем рассупонились. Ну еще бы! Ведь же по Семеновым словам получается, что завтра будет торжество в Казанском соборе и там же, наверное, царь объявит выступление. И что, ему одному, что ли, ехать туда? А как его любимые преображенцы? Он же у них полковник! И вот он с ними и поедет, то есть взойдут на корабли — и прощай, прощай… А дальше как? Иван задумался, пытаясь вспомнить, как там дальше было в песне. Но не вспомнил, развернулся и пошел обратно. Потому что далеко зашел, подумал, а там без него мало ли что может случиться. Вот уже, думал Иван, какого-то капитана Пассека арестовали и еще кого-то ищут. Ну да господин Клушин долго искать не будет, вспомнил Иван Семенову присказку, господин Клушин…