Верь мне (СИ) - Тодорова Елена. Страница 104

– Не выдумывай. Спи.

– Ты прикалываешься? Я с ним не усну.

– Люди с детьми засыпают, а тебе кот мешает. Он такой маленький, и вообще почти к тебе не прикасается.

Еще как прикасается. Мохнатая грелка.

Только вот первая часть предложения возвращает меня к тому состоянию, в котором мое гипертрофированное мужское начало стремится сделать любимой женщине ребенка.

Наверное, есть ситуации, в которых я, блядь, обязан быть паинькой. И чертов кот – мое первое испытание на прочность. С такими мыслями я и проваливаюсь снова в сон.

– Сашик… – выдыхает мне в ухо Соня.

Я моргаю и понимаю, что в спальне светло. Потянувшись, переворачиваюсь на спину и прижимаю Солнышко к себе. Она издает какой-то сдавленный звук, а следом за ним я слышу ее смех.

– Вставай, родной… Нужно принять лекарства.

– Нафиг. Давай лучше устроим день секса.

– Кроме того, – выдает с интригой в голосе. – К нам едет твоя мама.

Несмотря на то, что мы возобновили отношения, как-то так получилось, что она по-прежнему больше общается с Соней. Очевидно, потому что со мной сейчас трудно договориться. А вот с Солнышком… Блядь.

– Какого черта? Почему ты не сказала ей, что нас нет дома?

– Не будь таким, – отчитывая, легонько трескает меня по лбу. – Мама волнуется. Звонила раз пять. Интересовалась, – на этом слове делает акцент, – когда мы можем с ней увидеться. Представляешь? Нужно же теперь показать, что мы ценим ее долгожданное принятие нашего личного пространства.

Я тихо ругаюсь, комментируя прошлые выходки матери. Соня же только смеется. У меня все еще кружится голова, когда я, совершая переворот, наваливаюсь на нее, чтобы поцеловать.

Но, когда Солнышко счастливо замечает: «Ты за ночь совсем выздоровел!» – не разубеждаю ее.

– У меня на тебя большие планы, как только мама уйдет.

– Ах… Я чувствую. Большие. Без всякого преувеличения, Санечка.

Теперь он мой.

«Я так люблю твой член…» – всплывает из недр моей памяти совершенно не к месту, едва только Сашина мама появляется в нашей квартире.

Все дело в том, что вид у нее такой, словно она выискивает здесь что-то запрещенное и… Находит – взгляд останавливается на мне.

Я, не переставая наливать свежевыжатый апельсиновый сок из кувшина в стакан, изгибаю бровь. И это вовсе не удивление. Это снисхождение к повадкам, которые у моей свекрови неискоренимы.

– Здравствуй, – выталкивает она и, заметив, как мои губы растягиваются в улыбке, тут же поджимает свои.

– Здравствуйте, мама.

Глаза Людмилы Владимировны уплывают под веки. И я, не сдержавшись, смеюсь, в то время как ее черные ресницы продолжают драматически трепетать.

Ничего нового. Это демонстративное, но определенно пассивное неприятие выбранного обращения продолжает меня забавлять.

А вот то, что Георгиева подходит и по собственной инициативе обнимает меня, все еще вызывает растерянность и некоторый восторг. Последнее я, безусловно, тщательно скрываю. Да, это не какие-то там пафосные поцелуи воздуха у лиц друг друга. Это удивительно теплые объятия. Но я пока не определилась, воспринимать ли расположение, которое королева соблаговолила мне подобным образом выказывать, всерьез.

Саша входит в кухонную зону следом за мамой и, взяв в фокус этот приветственный ритуал, как и всегда, озадаченно хмурится.

– Мы собирались обедать, – сообщаю намеренно легким тоном. – Составите нам компанию?

Знаю, что Саня не предложит. В отношении Людмилы Владимировны роль радушной хозяйки однозначно возложена исключительно на меня. Думаю, таким образом он подчеркивает, что положение его матери в нашем доме зависит только от моего расположения. И если я вдруг, сменив милость на гнев, велю ей не появляться, ее здесь не будет никогда.

– С удовольствием, – отражает моя будущая свекровь с сухой вежливостью.

Я снова во все лицо улыбаюсь. Ну смешно же!

Поймав со стороны Людмилы Владимировны очередной подозрительный взгляд, лишь беззаботно пожимаю плечами и начинаю накрывать на стол.

– Точно нормально себя чувствуешь? – слышу, как обращается к сыну своим особенным приглушенным материнским тоном. – Может, все-таки вызовем врача?

– Не начинай, – коротко обрубает Сашка. – Как сама? В Киев переезжать не планируешь?

Последний вопрос заставляет Людмилу Владимировну покраснеть.

– Нет, – выдает она как-то даже оскорбленно. – Здесь мой сын, – без каких-либо громких ноток звучит. Как весомый аргумент. – Я никуда из Одессы не уеду.

– Двадцатитрехлетний сын, – акцентирует Сашка тем самым жестким тоном, из-за которого у меня самой проступают мурашки. – Если ты еще не заметила, опека мне давно не нужна.

Если раньше Людмила Владимировна на подобную реплику из уст сына стала бы его отчитывать и пытаться учить, то сейчас она лишь сжимает челюсти и выдерживает паузу, пропуская не меньше пяти-шести сокращений сердца, которое у нее, несомненно, как у матери, болит. Когда она в какой-то момент смотрит на меня, я с трудом прячу сочувствие. Знаю, что жалостью лишь сильнее задену.

– Дело не в опеке, – говорит она идеально ровным тоном. – Я хочу быть рядом со своим ребенком, сколько бы лет ему ни было. Хоть двадцать три, хоть пятьдесят три, – раскладывает, не теряя уверенности. А у меня отчего-то начинает щипать в носу. Морщусь, шмыгаю и опускаю взгляд к бокалам, которые в этот момент расставляю на столе. – Я, если ты не заметил, больше не пытаюсь тебя опекать, – в этой реплике, конечно, прорывается упрек. Но уже через пару секунд мама Люда исправляется: – Стараюсь.

– А как же дед? – толкает наш двухметровый независимый упрямец. Я охаю от возмущения и вскидываю на Сашку сердитый взгляд. Который он, конечно же, игнорирует. – Ты вправе устраивать свою жизнь.

Воспользовавшись тем, что Людмила Владимировна отворачивается, впервые в жизни грожу Георгиеву кулаком. Это, по крайней мере, заставляет его опешить.

– Тимофей Илларионович скоро выходит на пенсию и планирует перебраться к нам, в Одессу, – замечаю я.

Когда Сашкины брови сердито сталкиваются на переносице, только улыбаюсь.

– Но это не значит, что мы будем жить вместе, – добавляет Людмила Владимировна. – Не переживай. Я не допущу, чтобы на нашу семью легло пятно…

– Мама, – останавливает ее Саша резковато. Но не тон заставляет нас стремительно обратить на него все свое внимание. Дело в том, что после перемирия мы этого обращения еще не слышали. – Какое еще пятно, мам? Нас всех уже вывернуло перед обществом наизнанку! События на яхте во время той чертовой свадьбы, перестрелка и пожар на заводе, развал в верхушке правления и аресты! Я сам после огнестрельного, моя фиктивная жена в гробу, отец в тюрьме на пожизненном, бывший тесть там же на нарах… Думаешь, осталось еще место для пятен?! Живи уже, наконец, как тебе того хочется, а не с оглядкой на какую-то там репутацию! Ведь на самом деле всем срать. День-два поговорят и к концу недели забудут! Живи, мама. Просто, блядь, живи.

После этой пылкой речи, которая приводит в растерянность не только Людмилу Владимировну, но и самого «спикера», воцаряется гробовая тишина. И я, что становится уже привычкой, спешу сбавить напряжение.

– Как же ты прав, – поддерживая, быстро оказываюсь между ним и матерью. Беру обоих под руки и тем самым сближаю. – Мы, как и сказал Саша, за то, чтобы вы, мама, были счастливы, – подытоживаю, глядя на Людмилу Владимировну. – А сейчас… Давайте садиться за стол!

За обедом, к счастью, никаких острых ситуаций не возникает. Напротив, мне кажется, что и Саша, и его мама выглядят спокойнее, чем всегда. Пару раз, когда заходят разговоры о свадебном торжестве, я даже ловлю их на том, что они улыбаются.

А потом… Мы с моим темным принцем остаемся одни, и весь мир снова принадлежит лишь нам двоим.

Я сижу на краю кровати. Обдумывая несколько последних насыщенных часов, пребываю в некоторой прострации. Пока из ванной не выходит Георгиев.